Николай Никонов - Солнышко в березах

У забора на меня напала дрожь. Зубы дрожали, я стискивал их — тогда дрожали спина и руки. Я глядел на окна хибарки, на ворота, по-прежнему открытые, и все пытался унять эту подлую дрожь, кусал губы, стискивал кулаки, сжимался и ежился. С полчаса, наверное, так прошло, пока немного успокоился, вдруг решительно взялся за верх забора. Я хотел по забору влезть на голубятню и в случае чего спрыгнуть тут, хоть было высоко. Сунул ломик за ремень, нож бросил в лебеду. Ну его! Еще напорешься. Подтянулся. Забор ужасно затрещал, доска обломилась, я свалился, вскочил, кинулся бежать. Остановился. Ждал как на пружинах. «Будь ты проклят», — ругал забор, даже грозил ему кулаком, точно он был в самом деле виноват. Потом, постояв еще с полчаса, убедясь, что никто «там» не проснулся, я подошел к воротам и очень робко сунул голову во двор. Боялся — нет ли собак, но собака, конечно, подняла бы неистовый лай в ответ на мои неловкие действия — значит, ее нет. Как видно, Чащихины не боялись быть ограбленными. Три раза я совался в эти ворота и всякий раз ворочался, сердце билось, трепыхалось, как подстреленная птица, и наконец, собрав в себе все в какой-то ледяной ком, я отчаянно шмыгнул туда, пролетел под забором, оказался возле голубятни. Опасаясь, что этот ком растает, разожмется, я так же решительно полез по короткой приставной лестнице. Взобравшись — выдернул лом. Про связку ключей, оттягивающую карман, забыл. Теперь надо ломать замок. Ломать. Но ведь все загремит, заскрежещет и заскрипит так, что вылетят хозяева и что тогда они со мной сделают? Куда я денусь? Мне даже не спрыгнуть с голубятни на улицу — высоко, когда глядишь сверху. Но что это? Замок открыт! Просто продет в скобку, и только. Может, он совсем не запирается… «Неужели не заперто?» — подумал я и, выдернув замок из пробоя, потянул дверцу. Она заскрипела, открылась, обдав меня теперь уже каким-то редким колючим ознобом. Пахнуло голубиным пометом, в темноте завозились, заворковали птицы, послышался звук их крыльев. Клетки — вот. Стоят у порога. Птички испуганно бьются, колотятся в них. Вспомнил, что не взял спичек. В голубятне темно, ничего не видно. На ощупь шарил по полкам: вот тайник — где второй? Нет. Вот западенка… Эта со снегирем, кажется… А где щегол? Щегол! Мой щегол, из-за которого, может, я и полез сюда. Сейчас показалось, что мне никто больше не нужен — только бы вызволить щегла, только бы он нашелся… Шарил и у порога, и по стенам, голуби перепуганно били меня крыльями по лицу, капали на руки горячим пометом, а я все не мог найти щегла. Да вот же он — головой сбил с гвоздя еще одну западенку у входа. Она упала, и я различил в ней трепыхающегося щегла. Совал тайник в расстегнувшуюся рубаху, западенки под руки, клетку, и все мнилось, сейчас, сейчас распахнется там дверь и кто-то заорет, кинется сюда…

Едва не упал с голубятни, слезая с клетками. Очень долго бежал к воротам. Необыкновенно долго. Я застрял в них вместе с клетками, протиснулся, одна клетка хрустнула, вылез, наверное, был близок к обмороку, всего трясло, лицо холодело непонятным ознобом, а спину стегало, точно по ней шили на швейной машине… Задыхаясь, я добежал до угла, тут остановился, перевел дух, почувствовал, что весь мокрый: и лицо, и рубашка, и руки. Мокрый, как мышь, побывавшая в мышеловке. Вспомнил, что забыл там, у забора, кухонный нож, и, оставив клетки, на заплетающихся ногах побежал туда, нашарил его в лебеде, вернулся и уж тогда в полном изнеможении (как писали когда-то) побрел домой, с клетками в руках, с тайником, торчащим из-за пазухи, и с ломиком, который сунул туда непонятно когда, теперь понял, что он холодит тело, как тяжелая змея… Оказывается, это очень трудно — воровать.

И только дня через два, вдруг испытав прилив необыкновенной храбрости и желания блеснуть своей удалью, ни с того ни с сего рассказал обо всем матери. Она слушала меня с побелевшим лицом, потом встала, заходила по комнате. Не понимая ее, я все еще улыбался.

«Сейчас же, сейчас, — глухо сказала она, точно задыхалась и ей не хватало воздуха. — Сейчас же выпусти всех этих птиц. Выпусти. Ты понял? Нет? Сейчас же!!» — Она стала снимать клетки с окна, и я с большим трудом, ловя ее за руки, уговорил подождать до утра. «Куда же птицы полетят ночью?» Поклялся, что не буду больше ни ловить, ни ходить в парк. А птиц завтра отпущу. Она немного успокоилась, но все еще ходила по комнате так, что скрипели половицы, сморщившись, захватив лицо ладонями, повторяла: «Какой ты еще глупый! Господи, господи, какой ты глупый…» Она вздыхала и всхлипывала, вытирала глаза тыльной стороной руки, тем беспомощным жестом, каким это делают все женщины, успокаиваясь, а я стоял, не зная, что мне делать, — хотелось зареветь, как маленькому, и я украдкой, когда она не видела, тоже вытер глаза — почему-то первый раз в жизни я подумал о матери как просто о женщине, она так по-женски вытирала слезы, подумал, что она еще не старая и еще красивая, если б одевалась получше, если б не эта война, которую она переживала, конечно, больнее меня и в тысячу раз, наверное, тяжелее…

VII

Кончалась долгая первая четверть. Стояли синие ноябрьские дни, но близко был праздник, и было весело в ожидании его — первый раз после войны. Теперь уже не было лимита на электричество. Убрали и быстро забыли коптилки. Везде сняли затемнение. На улицах довоенно прилаживали иллюминацию, поднимали портреты, кое-где уже празднично алели флаги. Сталин улыбался отовсюду с белых и красных полотнищ. Сталин на Мавзолее. Сталин на фоне башен Кремля. Сталин с девочкой на руках. Сталин в шинели с погонами генералиссимуса. Давно не слыханное суворовское звание. В школе часто спорили, сколько было генералиссимусов. Одни говорили два — Суворов и Сталин, другие утверждали — больше. Историчка Клавдия Георгиевна сказала, что первым генералиссимусом был не Суворов, а боярин Шеин, возведенный в это звание Петром перед вторым азовским походом. Генералиссимус, конечно, великое звание, но Сталин как-то остался в нашем сознании просто Сталин, человек в солдатской шинели или в том простом кителе, без орденов и погонов, хотя все знали, что у Сталина даже два алмазных ордена Победы и звезда Героя Советского Союза.

А в магазинах появился коммерческий хлеб. Без карточек! Он был, конечно, подороже, но все-таки намного дешевле рыночного. И жить сразу стало легче. А от отца пришло письмо — обещали демобилизовать к весне.

Совсем близко стал и тот праздничный вечер, которого я ждал, о котором думал, представлял во всех подробностях, устал его ждать — ведь от него зависела вся моя дальнейшая судьба, так мне, по крайней мере, казалось все время, — и не ради ли этого вечера, своей будущей встречи с НЕЙ я прожил такое слишком памятное лето.