Николай Никонов - Солнышко в березах

Бродил по рынку, разглядывал птиц и птицеловов. Смотреть хотелось жадно: удивительные, забавные кипели здесь люди, не похожи они на обычных базарных людей, хоть попадались и такие. Вот кривой, иссохший, как зимний репей, старичишка в долгой драной бараньей дохе, в чиненых-латаных валенках тоже грязно-желтого цвета, бороденка у старика мочальная, клинышком, шапка на желто-седой голове еле держится. Продает он щеглов и сереньких полевых реполовов. Клетки у старика сделаны из прутиков, не сколочены, а связаны, в углах ловко заплетены. Это последний из старинных истовых птицеловов — все у него по старинке: садок, и клетки, и словно бы даже птички.

— Шшеглята! — говорит старик, разевая в усмешке запалый рот. — Шшеглята у меня — хо-о! Перебралися уж…

«Перебрались» — значит вылиняли, переперились…

— Хде-е ло-вил-то? Хась? — спрашивает другой старик с навек простуженным горлом, бледноликий и пергаментный.

— У Крутого угору. Знаешь? Есь шшег-лята нонче, есь…

— Хха щижик-от?

— Чижика мало… Не валится…

— Ха в прежнё времё… помнишь, было чо-о?! — улыбается безголосый. Кривой зажмуривает и второй глаз, становится похожим на заснувшего улыбающегося во сне петуха.

Кривого старика зовут Ксенофонтик. Простуженного — Ганя. На рынке вообще больше кличут по именам — прозвищам, редко по фамилии. Все тут друг друга знают, знают, и кто пьет, и кто хвастать мастер, а прозвища есть удивительные: Рубец, Ленинградец, Шаньга, Конус.

Вот, например, ходит с клетками сумрачный мужичок с огромным кадыком на тощей шее. Весь он будто закопченный, небрито-черный. Его зовут Жиган. Вечно он жалуется, что поймал мало. Птица в садке плохая, обдерганная, цену всегда гонит великую — никто у него ничего не берет, и обижен он всегда на весь белый свет.

У края рядов с клеточками два парня-птицеловы и, должно быть, воры: кепки натянуты на уши, штаны поверх сапог, короткие шеи. Один рыжий — оранжевый, как кот, у другого лицо в мелких белых шрамах. В прошлый раз они дрались, тот, что в шрамах, свалил рыжего, дернув за ноги, и, когда рыжий бежал, кричал ему: «Я тебя, Васька, еще пощупаю…» Сегодня они мирно беседуют, обсуждают что-то, все время к ним подходят такие же, о чем-то толкуют, согнувшись и оглядываясь. Когда появляется покупатель, оба липко глядят, куда прячет кошелек.

А вот любители — завсегдатаи рынка. Старичок в шляпе, в железных очках, похож на Дуремара, продавца лечебных пиявок, только под носом у Дуремара серые усики-клинышек. Шляпе его лет шестьдесят, пальто — тоже. Этот любитель всех обходит, у всех постоит, со всеми поговорит, никогда ничего не покупает, только приценивается.

Тут же кучей любители канареек — кенарятники. Они поцивилизованнее с виду, в галстуках, хотя и среди них есть один детина, росту в сажень, огромное мясное лицо точно обсыпано манной крупой — все в белых крапинках. Презрительные, не понимающие ничего глазки, голубые и пустые, только что он выпил стакан водки, хрустит огурцом, держит его двумя пальцами, боясь окапаться. На рынке вообще все время пьют: водку, вино, спирт. Продав птичек, посылают в «забегаловку». Не пьют только любители вроде старика из московских рабочих, он знает и соловьев, и жаворонков, и юл, и степных джурбаев. Сам ловит. Торгует редко. Ходит с ним еще один маленький седенький, самоуверенно-важный, как генерал, в жеребковом полушубке, в такой же блестящей шапке, лицо старого монгола. Говорят, у него дома чуть не сотня клеток… Часто присоединяется к этой паре парнишка постарше меня, он покупает только редких птиц: брал у меня зеленушку, дрозда и оранжевую птичку — зарянку… А вот и совсем странный громогласно-болтливый человек в долгом зеленом пальто, перешитом из английской шинели. Из-под шляпы — волосы на плечи. Глаза вытаращены. Ходит, у всех все спрашивает, всем советует и врет, врет, врет — все с хохотом, с прибаутками, с выпучиванием глаз: «Да что вы? Что вы мне говорите! Да я же их сотни тысяч ловил!»

Уходишь с базара, и долго еще в глазах его сумятица, и эти люди, и птички, и хохот долговолосого: «Да что вы!! Я же их сотни… тысячи…»

Ловить птиц на продажу не хотелось. Однако поначалу я не слишком раздумывал об этом. Просто ловил — и все… Продавал уже третье воскресенье. Нужны были деньги, и я считал, что честно зарабатываю их. Уже привык вставать на ловлю, как на работу. Приманных птиц раздобыл самых лучших, и по-прежнему верой-правдой служил мой старый щегол, к которому у меня теперь было нечто вроде глубокого уважения. Щегла баловал, набирал ему разных семян по бурьянам, поймал ему щеглиху, за которой он забавно ухаживал, звонко пиликал и вертел хвостом.

Осень застоялась. Дни пробегали незаметно. Мне уже начинало казаться, что я поселился в парке давно, живу неспешной жизнью пустынника, забытого всеми, не понятого никем. У меня оказалось непонятно много времени для себя, птица, чем дальше, ловилась хуже, отлет затихал, и я, оставив сеть, бродил неподалеку, разглядывал и трогал живые древние стволы лип, ветки и опавшие листья, иногда я забирался на большую, полого склоненную березу, садился в ее развилке и просто глядел в небо, находя там какие-то созвучия своей душе, мыслям и ощущению уединенности.

Однажды, когда я, задумавшись, сидел возле шалаша, в конце аллеи послышались голоса — ватага ребят в драных ватниках и пальтишках двигалась ко мне. В середине ее шли, возвышаясь, двое больших парней. Затрещали кусты слева, и я понял, что сейчас несдобровать — бежать некуда. Разве только через забор, а он здесь высок, и как же мои клетки, птицы? Осталось изобразить спокойствие, ждать, что будет. Подходили те самые ребята, которым, как видно, наскучило лазать по обобранным вконец самолетам, в одном из больших парней я с ужасом узнал черноглазого страшного Чащиху, который еще в прошлом году выворачивал карманы возле нашей школы. Глаза из-под черной грязной ушанки были блестящие и не насмешливые — только злые. Злые тяжелые глаза. Они, наверное, даже не умеют быть иными. И я видел одни эти глаза, хотя чувствовал, что окружен плотно: вокруг дышали, сопели, молчали — ждали…

— В наш парк зачесался?! — крикнул петушиный голос. И тут же я ослеп от жестокой боли, Чащиха ударил прямо в нос, в глазах засверкало, удары сыпались справа, слева, в спину, по ногам. Не знаю, как вырвался, сопротивлялся или нет, кажется, только зажимал разбитый нос, закрывал лицо, бежал, продираясь сквозь удары, бежал, не видя куда, а меня все догоняли, пока я не выскочил на главную аллею. Остановился, вытирал слезы и кровь, руки были красны, слипались пальцы, кровь темно капала на листья, я оторопело смотрел на ладони, чувствовал — глаз заплывает, спина и бока саднеют, и все-таки прислушивался: там, в углу парка, шумно делили мои снасти, птичек, снимали западенки, свистели и радовались.