Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - Коллектив авторов

умом и волею «русского Леонардо», заложила основу системы классического образования в России и дала мощный импульс социальному и культурному развитию державы-гиганта, которая догоняла европейские страны и одновременно соперничала с ними, во многом остававшимися донорами знаний и технологий для России. Со времен Петра Великого новая европейская империя пыталась встать вровень со странами, продвинувшимися в своем общественно-культурном и политико-экономическом устройстве. Светский характер культуры, система общественного договора, конструкция правового государства, защита прав частной собственности, индивидуальная экономическая инициатива «третьего сословия» – вот ценности модерна, которые были легитимизированы эпохой Просвещения.

Станкевич воспринял результаты Просвещения как в русской, так и в европейской версии, пройдя через университетскую систему образования в России и слушая лекции в Берлине. Его творчество определяется, с одной стороны, общей атмосферой среды, преимущественно дворянско-аристократической, продуцировавшей запрос на творческую личность, способную поддерживать салонное и приватное общение на высоком интеллектуальном уровне, демонстрировать широкий кругозор знаний по литературе, искусству, музыке, философии, ориентироваться и критически оценивать текущие художественные события. С другой стороны, феномен «кружка Станкевича» определяется силой дарования и особым душевным складом личности самого поэта и мыслителя, талантом общения и дружбы, деликатного наставничества при абсолютной установке на взаимоуважение – бескорыстной заинтересованности в даре другого. Этот дар Станкевич всегда рад был выявлять, способствовать его развитию, демонстрируя незаурядный педагогический такт, даже в том случае, когда необходимо было покровительствовать в каком-то смысле сопернику, как это было с сыном воронежского прасола, будущим поэтом Алексеем Кольцовым.

В интеллектуальном развитии Станкевича и его друзей отчетливо просматривается европейский вектор. Но Европу Станкевич воспринимает скорее как культурный образец и источник актуального знания, в первую очередь философского, в котором сконцентрированы усилия по «производству» новых смыслов лучших европейских умов. Европеизм и либерализм Станкевича – это культурный, интеллектуально-творческий запрос личности на смыслы, выраженные искусством, литературой, философией, исторической наукой. По Станкевичу, личность должна находиться в постоянном духовном развитии, обладать свободой морального выбора, самостоятельностью мнения и суждения. Эти смыслы, полагал Станкевич, сначала нужно постичь, а затем осуществить их творческий синтез, применив свои интеллектуальные и духовные открытия к русской жизни.

В своем поиске Станкевич оказался не одинок. Он значим как представитель общественного движения, показавшего творческое возрастание интеллектуальных сил России на пути к самой себе, к пониманию своей цивилизационной идентичности, к русскому европеизму. Станкевич принадлежал к поколению людей, которые подготавливали будущее России распространением мысли и просвещения. Эта работа шла по линии литературной, философской, ученой и педагогической деятельности.

В истории русской мысли «ненаписанное» наследие Станкевича, артикулированное не текстом и не абстрактной мыслью, а философией жизни, опытом внутренней свободы и способом проживания в культуре, во многом сродни «антропологическому перевороту», совершенному Сократом в истории античной мысли. Подобно афинскому философу, Станкевич совершил «персоналистический» переворот в русской мысли, задал новый вектор развития всей русской интеллектуальной культуре, положив начало национально ориентированному направлению мысли либеральной – христианскому либерализму, что подчеркивает его особенное место в интеллектуальной истории России.

Литературно-философский кружок, возглавляемый Станкевичем, возник зимой 1831/32 года в Москве. В него входили Я.М. Неверов, И.П. Клюшников, В.И. Красов, А.А. Веер, П.Я. Петров, О.М. Бодянский, присоединились также В.Г. Белинский, К.С. Аксаков, М.А. Бакунин, В.П. Боткин. Позже в Германии Станкевич сблизился с Т.Н. Грановским. Молодые интеллектуалы вели беседы на эстетические, философские и жизненно-практические темы.

Особые личностные качества Станкевича сделали его душой общества. Даровитых молодых людей подкупала в нем природная мягкость и умная тактичность, стилистически придававшие заметный романтический оттенок всему происходящему. Умея привлечь людей особым расположением, по словам И.С. Тургенева, он внушал к себе «уважение, граничащее с благоговением». Тургеневу вторит Белинский: Станкевич «никогда и ни на кого не налагал авторитета, а всегда и для всех был авторитетом потому, что все добровольно и невольно сознавали превосходство его натуры над собою».

О нравственном облике кружка Станкевича вспоминает старший из братьев Аксаковых, лидер славянофилов К.С. Аксаков: «Кружок этот был трезвый и по образу жизни, не любил ни вина, ни пирушек». О том, как проводила время собиравшаяся там молодежь, он сообщает: «На вечерах Станкевича выпивалось страшное количество чая и съедалось страшное количество хлеба». Именно Станкевичу, по мнению К. Аксакова, удавалось гармонизировать полярность мнений и охранять общие суждения от крайних, радикальных направлений в их развитии: «Стройное существо его духа удерживало его друзей от того легкого рабского отрицания, к которому человек так охотно бежит от свободы, и, когда Станкевич уехал за границу, быстро развилась в друзьях его вся ложь односторонности».

Лидер западников А.И. Герцен, отмечая определенное сходство в умонастроениях своего круга и круга Станкевича, проведет границу между философской созерцательностью юных последователей Шеллинга, Фихте и Гегеля и более радикально настроенной молодежью, которая образцом для подражания выбрала дело, начатое декабристами: «В тридцатых годах убеждения наши были слишком юны, слишком страстны и горячи, чтоб не быть исключительными. Мы могли холодно уважать круг Станкевича, но сблизиться не могли. Они чертили философские системы, занимались анализом себя и успокаивались в роскошном пантеизме, из которого не исключалось христианство. Мы мечтали о том, как начать в России новый союз по образцу декабристов, и самую науку считали средством. Правительство постаралось закрепить нас в революционных тенденциях наших».

Философский идеализм и эстетическая созерцательность поклонников Шеллинга и Гегеля, не устраивавшие Герцена в Станкевиче и его друзьях, действительно отличали интеллектуальный стиль кружка. Он развивался, как и другие гегельянские кружки, по определению исследователя русской философии В.В. Зеньковского, в рамках внецерковного эстетического гуманизма. Характеризуя период 1830-1840-х годов в истории русской мысли, Зеньковский справедливо замечает, что «Шеллинг и Гегель оба вдохновляют русскую мысль в рамках шиллерианства (как и сами вначале вдохновлялись Шиллером)». Зеньковский отмечает, что «это была атмосфера философской культуры; в широких кругах русского общества интересовались и жили философскими вопросами». Под влиянием профессора Московского университета М.Г. Павлова, физика и поклонника натурфилософии Шеллинга, Станкевич стал шеллингианцем, но воспринял идеи немецкого философа сквозь призму сочинений Шиллера. «Станкевич, конечно, во всю свою недолгую жизнь был романтиком, хотя в нем с чрезвычайной силой стала развиваться позже строгая мысль», – заметит Зеньковский.

Эта романтическая настроенность души проявилась в художественных опытах Станкевича – он достаточно рано стал «изъясняться стихами». Поэтическое умонастроение мало выделяло юного барина среди иных юношей его круга, многие из которых также увлекались сочинительством. Однако у Станкевича стремление получить признание, попробовать себя на поприще литературы отличалось заметной активностью и самостоятельностью. С 1829 года, сначала в петербургском журнале «Бабочка», а затем в московских – «Телескопе», «Молве», «Атенее», – он публикует свои стихи, отдавая предпочтение жанру элегии. Романтические мотивы, превращающие юношу, питавшего некогда надежды, в одинокого странника «пустыни мира» («Два пути», «Не сожалей», 1832), как и