Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

Татуированный сполз на пол со стола, украшенный ладной плотненькой повязочкой. И никакого, ожидаемого мной, ювелирного корпения над артерией.

— А вы разве не возьмёте его, — ляпнул я по инерции.

— Хо-го-го-го-го, — благодушно гоготнула на меня вся центральная хирургическая медицина (я, жалкий терапоид, вжал головку в плечики), — скажешь тоже! Куда нам такое чудо?! Везите его обратно к себе в Просцово и там кладите, если хотите!

На обратную дорогу я устроился спереди, одесную Сашки. Вечный узник расположился один, в салоне. Мне было грустно. Я не понимал смысла. С одной стороны, и я, и хирург оказали ему в целом неплохое медицинское пособие: я — своё фельдшерско-душевное, хирург — своё профессиональное (при этом машина лишний раз проамортизировала некий километраж на проклятых кочках и выпыхала из себя некий литраж бензину). Но ни я, ни хирург не дали ему ничего, чтобы как-то на самом деле помочь. Было ли это возможно? Ведь налицо была необратимая деформация. Но разве это извиняло нас? Неужели мы не могли дать ему вообще ничего, кроме моего брезгливого молчания и его ироничной болтовни, от которых никому не стало ни легче, ни проще? Конечно, айболит же должен быть и психотерапевтом тоже, иначе какой же из него айболит, на самом-то деле? Более того, я злился на безобразника. Он украл у меня два часа рабочего времени, пригоршню гормоно-нервов, окроплённых потом, замазал своей спидозно-гепатитной кровью, а ведь даже ни слова благодарности не обронит, гад.

И действительно, на подъезде к Просцову, вечный узник зашевелился сзади.

— Эй, шэф, тормозни-ка здесь!

Сашка остановился.

— Чего, домой, что ли, пойдёшь?

— Посмотрим там.

Узник выпрыгнул и хлобызднул дверью. Я смотрел, как он направляется на закат, в сторону пекарни, уверенной, беспечной походкой. Всё выглядело так, как будто и не было ничего, как будто он просто сошёл с рейсового автобуса.

Глава 5. Место в лесу

«Возле деревьев разгорается ваша похоть, под каждым деревом ветвистым!» (Исаия 57:5, Современный перевод)

Романтика не должна была умереть в пелёнках и подгузниках. Я тащил Алину в лес. К тому времени мною было уже облюбовано одно красивое место. Мы нашли его с Алиной, кажется, ещё до беременности, когда исследовали леса в сторону Степановского. В правую сторону от дороги умчался зимой Государев, когда сам едва не сделался Просцовским Маугли; там бывало стадо, бывали люди; а налево был лес, где мы в поисках грибов и обнаружили то место. После домов Совхоза была густота ольшаника и пихт, которая резко перетекала в редко-берёзовый подлесок, и там был небольшой холм-горбылёк, приподнимающийся над подлеском; на его боку, смотрящем на Степановскую дорогу, приютились кусты дикой малины, а на самой голове холмика аккуратно приподнимались три молодых, но уже крепнущих деревца: сосна и две берёзы. Там хорошо было расположиться в уединении: только однажды, кажется, как раз тогда, когда мы обнаружили это местечко, мы слышали там голоса грибников; во все же прочие мои визиты туда, там было пустынно.

Мне кажется, я всегда нуждался в чём-то таком, — в пятачке среди дикой природы, чтобы спрятаться от мира, просто побыть одному, поговорить с собой, как бы подводя некие итоги текущего момента жизни; и это было похоже на молитвы, — я как будто складывал обратно воедино раскиданные в урбанизированном пространстве куски меня, нервного, уставшего, недоумевающего, рассеянного, зомбированного системой. Много таких мест было в наших с Вестницкими походах по Крыму и в Хибинах, — мест с особым каким-то неземным влекущим запахом, с плавным движением деревьев и воды, с задумчивостью камней и талого снега; ветер там был лёгкий и тёплый, пахучий, а люди если и случались, то говорили осторожно, вполголоса. В таких местах хотелось жить и умереть. Жаль, что попасть в такие места повторно чаще всего было нельзя и приходилось искать их где-то поблизости с жильём. В деревне, близ городка Р…, где ещё жили мои прародители по отцу, это была опушка овального подосиновикового леса где-то под деревней Шипово. Опушка днём была в тени. Там можно было сесть на ствол упавшего, но ещё гладкого, незамшелого дерева, смотреть, как ветер в перелеске напротив играется с солнечной осиновой листвой, и «молиться» (то есть, в то время, разговаривать с собой), сожалея, подчёркивая, обдумывая, пытаясь вникнуть, иногда просто зависая в недумании. В родительском доме, где я жил вплоть до отбытия в Просцово, таким местом для «молитв» были турники напротив 12-й школы, где я учился. Обычно я ходил туда «помолиться» перед экзаменами. На самом деле, это тоже было нечто сродни процессу невнятного подведения неких жизненных итогов. Не знаю, почему я выбрал эти дурацкие турники. Однажды, в осенне-электрической мгле, я в одиночестве, незаметный, оседлал их, и видел, как Дина с Юриком Стебловым уходили куда-то вдоль школы в сторону «детского городка». Я слышал, как они тихо и серьёзно переговариваются, и видел, как они остановились у левого фланга школы и обнялись столь же серьезно, дабы запечатлеть на губах друг друга недетский всасывающийся поцелуй. Я же был, как это называлось в пионерских лагерях, «нецелованный» и сидел на турниках. Помню, в этот же вечер я зачем-то поплёлся к Лёхе Косову, у которого на катушечнике был свежий концертник Депеш Мод, а на стене «цветомузыка». Я спросил Лёху, не страдал ли он когда-нибудь от неразделённой любви, на что прямолинейный Лёха вперил в меня свой бледно-конопатый брезгливый взгляд и чуть ли не крикнул в приоткрытую занавеску души моей своё мещанское «чё-о-о-о?», и я заткнулся.

И вот что-то такое навроде «молитвенного» места обнаружилось и здесь, в Просцово. Нелюдимый холмик среди не сильно дремучего леса. На этот вот горбыль я и стал порой захаживать.

Сначала мы притащили туда Государева. Мишка в тот раз был не в духе, погода — какая-то пасмурно-ветреная. Мы сделали микрокостерок, распили по бутылочке пива и говорили почему-то о Мишкиной работе. Государев обычно на такие темы глубоко не распространялся. Тогда он сказал, что мог бы работать вот прямо тут, достаточно принести сюда «тарелку». Я живо представил себе Майкла здесь в сугробе под берёзой, с «тарелкой» и переносным «компом», отчаянно делающего деньги из снега.

Я хорошо запомнил ещё только два моих визита туда. Тогда я последовательно загубил то чудесное место. И в этом был, пожалуй, некий символизм; и даже, не исключаю, мне, неразумному и упрямому, было что-то показано, хотя в деталях, боюсь, это было