Вадим Бойко - После казни

Пепел шел на удобрение немецких полей. Одежду, обувь, белье, очки, детские коляски, даже костыли и протезы рук и ног складировали для нужд Третьего рейха. В Берлин шли по 20 вагонов с вещами в сутки. Только за полтора месяца — с 1 декабря 1944 года по 14 января 1945 года — в Германию было отправлено 192 652 женских платья и 222 269 мужских костюмов.

Женщинам срезали волосы, сортировали и паковали в тюки по 50 килограммов. На них стояла цена — 50 марок. Как оказалось, морской канат, сплетенный из женских волос, в семь раз прочнее стального, к тому же не ржавеет. Еще делали войлочные прокладки под станки для устранения вибрации и шума, седла, чуни для солдат, воюющих на Восточном фронте. Ну и парики, конечно.

После войны одна американская миллионерша, путешествуя по Западной Германии, купила красивую девичью косу и послала своей дочери за океан. Через несколько лет эта же миллионерша побывала в Освенциме и среди экспонатов музея увидела косы сожженных фашистами девушек. Туристка потеряла сознание и в тот же день телеграфировала дочери, чтобы та сожгла подарок. Говорю вроде бы о вещах общеизвестных, но сейчас об этих зверствах мало кто помнит.

Театр абсурда

Почему после лагерей меня не упекли на Колыму, как поступили с большинством тех, кто был в плену? Опять повезло. Я всего четверо суток просидел в Смерше. Но меня спас земляк-генерал — он оказался из Сквиры.

Может, крамольные вещи скажу как участник заключительных боев Отечественной войны. Мы, победители, боялись друг друга — в каждом взводе на 35 человек было по три стукача.

Мог бы остаться в армии, но я, фанатичный человек, хотел стать таким же сильным, как до войны. Занимался спортом, ходил зимой на лыжах в одной майке, купался в проруби. А в армии кормили ужасно плохо. После войны пехотная норма питания номер два была на 100 калорий меньше, чем получали узники советских концлагерей.

Как-то один солдат на политзанятиях встал: «Рядовой Серошапка. Разрешите обратиться. Скажите, пожалуйста, почему мы всегда голодные?» Начальство аж взвилось: «Как вы смеете! Это душком антисоветским попахивает. Еще Суворов сказал: русский солдат должен быть худым, но выносливым. У нас полно мяса и масла, но это вам не откорм свиноматок! А если начнете языком молоть, у нас есть штрафбаты». Вот такие были порядки в сталинской армии.

Несколько раз ко мне прилетал лауреат Ленинской премии писатель Сергей Сергеевич Смирнов. В последний — уже смертельно больной. Лицо белое, как мука. Рак на последней стадии…

Так вот, Смирнов пробился к самому Брежневу, просил представить к правительственным наградам меня и двух старших лейтенантов, переживших ужасы плена.

Зашел Смирнов в кабинет, а там в кресле, как император, восседает Брежнев. Вокруг стоят начальник Главного политуправления Советской Армии и Военно-Морского Флота Епишев, члены Политбюро Гришин, Суслов, еще человек семь. И секретарь.

Леонид Ильич прокашлялся и вещает: «Дорогой Сергей Сергеевич, вы настоящий герой-ветеран, коммунист, фронтовик. Вот вы опять принесли представление на трех человек. А вы задумывались, нужно ли это партии? В Уставе нашей армии сказано: «Ничто, даже угроза гибели, не должно заставить советского воина-патриота оказаться в плену». А тут три года шлялись по Германиям… У молодых воинов в армии начнется брожение: «Если случится ядерный удар, зачем мне жизнью рисковать? Люди же сдались в плен, а потом стали героями, награждены. Чем я хуже?» Вы разрушаете всю нашу идеологическую воспитательную систему!»

Смирнову даже присесть не предложили. Когда ему дали слово, он попытался объяснить свою позицию: «Я должен сказать, это мой святой долг. Во-первых, Бойко не коммунист». Суслов: «Ах, еще и беспартийный!» И руками замахал. «Да, беспартийный. Но он — легенда, символ борьбы. Совсем мальчишкой стал членом подпольной освенцимской организации. Его многократно перебрасывали из одного блока в другой, чтобы местные гестаповские стукачи не капнули, где он. Вадим Бойко не принимал присягу, как красноармеец, не давал клятву партии, как коммунист. Он боролся по зову своего сердца. С первого дня оккупации совершал диверсии в Сквире».

«Товарищ Смирнов, — прогундосил Брежнев. — Мы вас очень ценим, но надо прекращать эпидемию ваших выступлений. Хватит будоражить народ неизвестными героями. На будущей ядерной войне (не дай Бог, она стрясется) нам будут нужны тысячи таких, как Матросов, а не таких, как этот… как его… ваш Бойко. Но вы много сделали и на фронте, и после войны. Поэтому мы награждаем вас орденом Дружбы народов». Выносят орден и цепляют Смирнову. Театр абсурда.

Божественная рука

Испытания, выпавшие на мою долю, привели меня к глубокому убеждению: никакой самый мудрый, сильный, удачливый человек не смог бы в одиночку пройти сквозь тысячу смертей. Меня вела Божественная рука. Я стал глубоко верующим человеком. Кстати, эта Божественная рука соединила меня с моей глубоко верующей женой Капитолиной. Она ушла из жизни прошлой весной.

Капа была младшей в семье. Ее родителей раскулачили. Видела она их в последний раз в семилетнем возрасте. Воспитывалась в приюте. Получила образование, работала на военном заводе. Вышла на пенсию начальником крупного цеха. Производство сверхсекретное, а она беспартийная. Но, когда ее пытались за это уволить, начальник-генерал сказал: «Сначала увольняйте меня, лучше Капитолины никто не справится».

За два года до пенсии стряслась с ней трагедия. В цехе были высокие, под потолок, стеллажи. На них стояли ящики с деталями. А за стеной работали 40-тонные прессы. От постоянной вибрации ящики медленно сдвигались к краю стеллажей. И однажды, когда Капитолина шла по проходу, с верхнего стеллажа упал ящик. Кто-то успел крикнуть: «Берегись!» Она пригнулась. Удар пришелся по спине, но по касательной. Не убило. Но были компрессионные переломы позвонков.

Ровно год она пролежала в гипсовом гробу. От пролежней тело гниет. Гипс разрезают, моют раны спиртом и опять гипсуют. На пенсию оформили инвалидом второй группы. Нас свела судьба уже после несчастья. Я понял, что этот человек тоже очень много страдал.

Побеседовали мы с ней минут пять, глядя друг другу в глаза. Говорю: «Вы многострадальная, и я многострадальный. Давайте соединим наши судьбы». Было мне тогда 59 лет, а ей 61 год.

А первая любовь у меня была трагическая. Всю жизнь я любил одну женщину. И сейчас люблю. Когда она вышла замуж, даже хотел броситься под поезд. Прихожу на станцию, себя не помня. Встал на рельсах и жду. Вдруг, откуда ни возьмись, какой-то мужчина. За руку меня схватил, на платформу рывком поднял, в глаза смотрит, не отрываясь, просто прожигает насквозь взглядом, и говорит: «Ты не такое пережил. Переживешь и это. Только через страдание приходят к истинной вере». И буквально втащил меня в вагон как раз подошедшей электрички.