Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

И вот, ко всем его бедам, обрушилась на него ужасная беда. Не знаю, как он ее и пережил. Уехал он в Москву, оставив для чистки разобранный револьвер мокнуть в керосине. Алеше было уж лет девять-десять, гостил у них еще брат Анны Павловны, мальчик лет 14. Вот они и решили привести револьвер в порядок: все части вымыли, вычистили и собрали как быть следует, а потом вздумали сделать пробу, вложили заряд, и брат Анны Павловны, нацелившись Алеше в самую переносицу, спустил курок. Грянул выстрел, Алеша ахнул и побежал к Анне Павловне; добежав, он упал к ней на колени, но уж мертвый. От страху брат Анны Павловны сбежал в лес, и долго, несколько месяцев, не было о нем слухов. По телеграмме на первом же поезде прилетел Василий Васильевич с Постниковым. Но все погибло, оставалось только хоронить мальчика. Случилось это приблизительно через год после смерти моей жены. Я еще не успел освоиться со своей страшной утратой, и зрелища этого невыразимого горя не был в состоянии увидеть. Василий Васильевич так на меня обиделся, что после этого мы, кажется, с ним больше не виделись. Похоронили этого несчастливца – а может быть, и великого счастливца – при церкви села Степаньково.

Уж и не знаю, как приладился брат к жизни после этой утраты. Я писал ему сочувственное письмо, слишком хорошо понимая ее значение, но, кажется, и ответа не последовало. А тут разыгрывалась война, там дошло до революции, оставаться в имении брат, видно, не решался. Он вывез свою обстановку в снятый у Троицы амбар и намеревался перебраться в Москву. Какие намерения были у него, не знаю, так как об этом узнал уж, когда сам перебрался в Ялту. Выезд же из имения происходил не то в ноябре, не то в декабре месяце 1917 года.

Брат, очевидно, простудился, у него открылось ползучее воспаление легких. Опять на помощь ему явился его неизменный друг Постников. Хотя лечебница его и не назначалась для больных такого рода, однако он принял его к себе. Но подорванное богатырское здоровье брата его вековечной болезнью, бесчисленными операциями не выдержало заболевания. Организм долго боролся, однако в феврале 1918-го года на 54-м году брата не стало, он умер приблизительно в возрасте нашего отца. Отпевали его в церкви на Поварской, вероятно, в приходе, где находилась лечебница Постникова. Он пожелал, чтобы похоронили его рядом с Алешей, то есть при церкви села Степанькова.

Как была организована переправа его останков, точно я не знаю. Но кажется мне, было это устроено на лошадях, причем случилось удивительное проявление русской души. Василий Васильевич долгие годы, лет 15–17 жил в своем Степанькове, вечно воюя с окрестными крестьянами, они воровали у него целые огороды с огурцами, на работу к нему не шли, устраивали всякие неприятности. Дошло до того, что Василий Васильевич запретил кому-либо из крестьян показываться на его земле, а в виде подтверждения этого запрета днем и ночью палил из «Бердана» во всех направлениях, о чем мужики были осведомлены. Теперь же, когда не стало Василия Васильевича, они к заставе выслали свои подводы для перевозки гроба, а там на месте, все окрестные селения вышли верст за десять встречать его и уж на руках несли до места вечного упокоения. К Анне же Павловне прислали своих ходоков, поручив им уговорить ее переезжать в Степаньково обратно, что худа ей не будет и что охрану ее и ее имущества они берут на себя. И действительно Анна Павловна перебралась к себе обратно и теперь, как слышно, живет там отлично, а старые московские друзья и знакомые наезжают к ней передохнуть от тяжкой жизни в столице.

Закончив, как умел, жизнеописание брата Василия Васильевича, скажу, что век свой он прожил, как хотел. Главное несчастие его было то, что в молодых годах он заболел своей скверной болезнью, не оставлявшей его в покое всю жизнь. Это было его действительное и, пожалуй, единственное несчастье, но такое, которое сквозь всю его жизнь прошло черной полосой. В остальном, надо признать теперь, жизнь дала ему так много, чего мы, другие братья, пожалуй, от жизни не почерпнули. Жилось ему в молодости легко, друзей и приятелей было у него множество и среди дам и мужчин. Сам он был чрезвычайно красив, ростом был несколько меньше нас троих, но зато благодаря гимнастике обладал красивейшей фигурой.

С годами, а главное от болезни, и то и другое потеряло свою первоначальную красоту, но зато осталось неотъемлемое – это удивительная память и способность рассказывать всевозможные вещи, либо вычитанные, либо пережитые. Книги же он глотал, как орехи. На сон грядущий брал он любую книгу и к утру справлялся с ней, какой бы толщины она ни была. Мастер на все руки, он не стремился по пути честолюбия или богатства. Он жил так, как указывала ему его природа, доброе сердце и его потребности. Мог он веселиться – он брал от жизни, что она давала. Хворая, он не падал духом, шил ковры, флиртовал, лежа в кровати, со своей Казначеевой, заводил исключительно дружественные отношения с Постниковым и Сумароковым. Была возможность – он путешествовал и всюду находил себе друзей. В мое житье в Ялте я убедился, что его там не забыли, были друзья в Константинополе, в Смирне, капитаны на пароходах, с которыми он чуть не тонул в Эгейском море, носясь по бурным волнам целых три дня без еды, или совершая с ними поездку в Александрию и Каир. Вера Петровна Веденисова[206] не могла вспомнить без восторга об их встрече где-то в Германии. Божий мир видел он во многих местах, правда, в Париже не был, но облазил Швейцарию.

Основавшись в Москве, жил по потребностям своей души, кутил, когда кутилось, а пришло время, перебрался в Степаньково, завел то, что любил, – цветы, птиц, а наконец и Алешу. Что касается Анны Павловны, то не знаю их домашних отношений. Шапошниковы говорили, что груба она – ну да ведь и он в карман за словом не лазил и был не без грубости, ему же она была великой подпорой в его больной жизни и хозяйстве, и прожили они вместе, пожалуй, лет 20. А это срок немаленький, видно, и семейная жизнь ему посчастливила. Умер же он в самом начале тех бед, какие обрушились на