Георгий Гачев - Как я преподавал в Америке

Кстати, тут живя полгода уж, в холе и еде и без проблем, — чувствую, как не глубок и беден становится мир моей души и проблем экзистенциальных, решаемых мною. Уплощаюсь и механизируюсь тоже — как «профи».

От того ли это, что ем хорошо-сытно и залит дух плотию тяжелой? При аскезе-тощести духу продышать легче и о себе заявить.

То ли от того, что один я, без жены и детей и интенсивных меж нас отношений? Не к чему тут в себе и прислушиваться-то, ибо нет ближних, что за душу и за живое-ретивое хватают?

Суконик и я

Братствуем — и дифференцируемся. Он нападает кусать идеи религий, философий — как самоуспокоительные человекам во убегание от трагедии. Кусает иудаизм, христианство, самодовольное еврейство — и самодовольное славянофильство. Как Ницше, Кьеркегор: его интонация — бередящая. Кусает — потому что искусан в душе мучениями-метаниями во психее.

Я же не нападаю на идеи и теории и религии, а стараюсь настроиться на них и пережить-понять как позитивные — все. Благие. Ипостаси Истины! Как Душечка — чеховская. Все возлюбить и понять-принять — и «зло», в том числе. Наслажденческое ми- роотношение, без борьбы и бунта. Ласковое теля — я: всех маток сосать норовлю.

Вот Суконик нападает-кусает одни принципы; потом ему стыдно за страсть отстаивания «неправды» — и рвет и выбрасывает написанное — как свои нападки на коммунистическое, комиссарское еврейство в «Вестнике христианской культуры» — в конце 70-х. И говорит: Но Ницше же правду увидел — про христианство!

— Какую «правду»! — я тут. — Больной человек, без семьи и радости, чему мог учить, что он знал? Сам слабый и тщедушный — Сверхчеловека-бестию хищную и бессовестную воспевал, сам весь такой хрупкий и совестный! Мухи не обидящий…

Да, в себе я не нахожу азарта спорить, какие-то регуляторы человечества, общества, ума, культуры — оспаривать, что так любят и на что бросаются, как новое слово и мода. Там «концептуалисты» или «постструктуралисты» — Дерида, рекламно-еба- ный… Перекрыли пути к спокойному, любовному промышлению блага и богатства бытия и духа.

Да, я не ИХ оспаривать, а СЕБЯ ими просвечивать (христианством, умом культуры…) и лечить: я ли им соответствую, а не из себя, из своего комка бурого взвиваться обличать и критиковать что-либо из бытия или идей и культуры.

Да, я — гедонист, наслажденец бытием и духом, «эстет» — не «этик»; не сужу, а восхищаюсь телячьим восторгом — и плачу: от красоты и роскоши всего и своей перед этим — малой достой- ности.

Но у Суконика — своя струна и правота и интонация. Вчера увлекся читать его — статью «Христианство и иудаизм». И про Чехова… Стиль-дыхание захлебывающееся, прерывистое, страстное. Вопросы, восклицания. Мысль бросает, прерывает, подхватывает. Жертвуется логической последовательностью, и не доводится мысль, и не понятно, что имел сказать, ибо прервал; но можно натужиться и догадаться; напор же чувства несет дальше — как и говорит он, торопясь и невнятно, несколько в себя, не разбери-поймешь…

— Для меня весь мир — абсурд! — он только что. — Нет у тебя такого?..

— А для меня весь — разумен. И я частичную разумность всего — и даже абсолютную — хочу понять, пережить, привить к ней себя, ее к себе, себя напитать и подключить к току Бытия. Разум Восхищенный во мне. И — Гегель…

Ну и разность наша с Сукоником: ему человек интересен, он охотится за человечками, контактен, вступает в отношения, экспериментирует — как писатель характеров и жизней и выборов людей, путей и идей. Они (идеи) — функции человечков, а сами по себе — абсурдненьки.

Мне же человек, в него вникать, вонючего, как я, — не интересно. А влечет к возвышенному — себя чем почистить, приподнять, дать подышать, оторвавшись от низа. Или — к себе привлечь это все высокое — с ним пожить-полюбиться наедине. По- вздумать.

Ну, конечно, кагален он — одессит, человечен, тепел, добр, заботлив. Я же — замкнут и эгоист и неконтактен, мало контактен. Потому мне — с идеями легче жить, чем с людями: задыхаюсь в их кишках и вони жизненной…

Переживаю смерть Советского Союза

26.12.91. А — жалко! Сообщения: «Советский Союз перестал существовать!» Ликующие лица американских комментаторов: торжествуют, что теперь лишь их принцип бытия правит миром.

— А что ты так уж переживаешь? — Инна Суконик. — Ну, Россия теперь…

— Но какой же я «русский»? Я — советский, там рожден и сформирован — даже в оппозиции к советчине — ее сын. А теперь хоронят родителей — пусть и плохих и пропойц, и даже бандитом был и жесток, а все ж папа и мама, имя и корень. А теперь ты — ничей, потерял имя и звание и свои заслуги — даже в противостоянии сему. Теперь там — вакуум, пустота, зияние, как где зуб вырван — и дымится.

Тьфу! Начнут снова сказку про белого бычка — переустраивать земное государство и всерьез все и со страстью принимать — эти шевеления… Тогда как чем меньше там шевелений на этом, внешнем уровне, тем лучше для жизни по существу — в Любви и в Духе. В Безусловном. В Абсолюте… Так нет же — снова ввергайся в относительное и там вертись и принимай стороны и позиции и что-то желай и доказывай!..

«Скучища!» — как справедливо черт Достоевского бы потешился над этими кружениями — исторической белки в колесе. И теперь, когда умер Отец, и имя его вдруг приятно для слуха становится: слова-то хорошие: «совет» = «свет», «Союз»!

И все растеряны в стране — умер миф, при ком-чем держались в бытии: Коммунизм, Светлое будущее человечества!.. А теперь что? «Россия» как идея? Она имела смысл — как Великая, объединявшая Евразию. А теперь — американский подонок она и нищий. Лишилась первородства. Смешана с грязью. Зато евреи свое первородство утвердили — и через Америку, и через Израиль. И уничтожив Россию — на приманку Коммунизма ее поймав в сей век.

А ты-то проинтегрировал свою жизнь — на длительность Мамонта, Кутузовской тактикой медлительно жить и мыслить и писать в расчете на то, что придет твоя пора. Она бы и пришла — коли гигант продолжал жить. Ты уже почтенен был: уважали твое тихое противостояние — без диссидентской истерики ярмарочной, рыночных «Метрополей» и проч. А оказалось, что они — успели и правы в стиле мира сего, а ты — и погребайся в своем Мавзолее из кирпичей своих сочинений.

А впрочем, может, и придется остаток лет заняться самоизданием: научиться на компьютере — и в нескольких экземплярах свои тексты издать и в библиотеки разослать… По мере перепечатки вклинивать нынешний свой голос — вот и будет диалог и уникальный жанр — как у Пруста, наподобие…

Да, а чем «болеть» теперь? Какой сверхидеей? Включаться в гонки современного и новейшего модного, по-французски и американски? Пусть этим Эпштейны занимаются — они рыноч- ны и приспособлены.