Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин

из них — мы до сих пор в скверных отношениях. Я не ожидал, что они до того индифферентны к России и русским коллегам.

Причиной трудностей был мой стиль поведения в прошлые визиты, то, что я не слушался, не «подчинялся» и встречался с людьми с сомнительными политическими позициями. Одной из них была Галя Старовойтова (видная политическая фигура постсоветских лет, убитая в 1998 году неизвестно, по чьему приказу). Я подружился с ней и ее мужем Михаилом Борщевским. Когда я узнал, что она заболела, я заехал проведать ее в ленинградскую больницу. Где-то в конце нашего разговора она сказала: «Я страшно благодарна, что ты заехал». Я ей ответил на это: «Спасибо. Мне тоже приятно было видеть тебя и поговорить. Но то, что я приехал, ведь нормально?» На что она ответила: «С тобой у нас всех не только коллегиальные отношения». Я ей: «Ты о чем?» — «От тебя веет свободой» (ощущение свободы не было в порядке вещей в Советском Союзе). Галя была хорошим антропологом, позже — интересным политиком и не хуже меня понимала, что я делаю, даже когда ничего не делаю, просто отношусь к людям нормально. Сдать это все я не был готов — даже ради советской визы.

Как результат, меня отрезали от России на три с половиной года в начале 1980‑х. Я вдруг остановился на середине книги (это была «Революция как момент истины»). Надо было добрать материал, которого в Англии не было, и, просмотрев библиографические сборники, я понял, что единственное место, где могу это найти вне России, — Библиотека Конгресса в Вашингтоне. Я подал на их грант, американцы меня пригласили в Центр Вудро Вильсона в Вашингтоне, там я и закончил книгу.

На протяжении всего этого периода, в Москве и Вашингтоне, мне необыкновенно повезло в отношениях с Манчестером. Это был великий либеральный университет, и если в иных местах, когда ты выезжал в другие страны, тебе могли выразить неудовольствие, то подход Манчестера был сугубо либеральным. То есть: «Какая честь для Манчестера, что нашего профессора приглашают в другие места!» Это было необыкновенно ценно, потому что, если надо было куда-то ехать, проблем не было. Например, я провел год в Вильсоновском центре в Вашингтоне, что дало мне возможность закончить книгу. Я не очень верю, что ее закончил бы, если бы мне не дали время и ресурсы, включая ассистента, который бегал в библиотеку, носил мне книжки. И в этих условиях, почти что в полном отрыве и от политической работы, я много и спокойно работал, беспроблемно писал и закончил две книги. Одна была «Россия как развивающаяся страна», а другая — «Революция как момент истины». Поддержка Манчестерского университета была для меня в этом смысле благотворна.

Я закончил создание своего первого курса по «третьему миру», который получился интересным и был построен не так, как у других в этой области. Я начинал от крестьянства и шел вверх, а обычным способом изучать такие вещи в то время было идти сверху вниз, чаще всего так никогда и не доходя до крестьян.

После периода non grata в России 1980‑х, после смерти Брежнева пришли новые времена, которые можно назвать non non grata. Прошли три года со времени, когда мне закрыли ворота в Россию, когда я встретился опять с секретарем Британской академии Питером Брауном и сказал ему: «Сколько еще вы будете продолжать бойкотировать Россию и не пускать русских к нам и нас к ним? Чего вы ждете?» На что получил ответ: «Мы ждем, чтобы они извинились. Они вели себя неправильно и должны извиниться». Я на это говорю: «Вы мешаете работать многим ученым с обеих сторон». Получил ответ: «А что, вы думаете, мы можем сделать?» Я ему на это: «Пошлите делегацию». На что получил удивленные глаза и вопрос: «А это зачем?» Я медленно, как в начальном классе, объяснил: «Потому что они вам скажут все, что вы захотите, они только написать не могут, потому что копии идут в папку». Было ясно, что он мне не поверил — звучит уж очень глупо. Я позвонил Алеку Нову, его семья из старых меньшевиков перебралась из Берлина в Англию, где он учился и стал профессором, возглавив Институт исследований России в Глазго. Алек — прекрасный экономист и широко известен среди специалистов по Советскому Союзу и, между прочим, тот человек, который первым напечатал так называемый «Новосибирский манифест» на Западе (первоначально он был опубликован Татьяной Заславской и ознаменовал собой наступление перестройки при Горбачеве). Я ему сказал, что только что говорил с секретарем Академии и объяснял тому, что, если Академия пошлет делегацию, ей выскажут все, чего не могут написать, — но секретарь мне, ясное дело, не верит. Алек был членом Комитета по внешним связям Британской академии. Я услышал — на расстоянии в тысячи километров, — как он смеется, и сказал: «Перестань смеяться. Все серьезно. Приезжай в Лондон и поговори с ними — тебе, надеюсь, поверят». Он так и сделал. Что произошло далее, я знаю, так как младший секретарь Академии, которая поехала с Питером Брауном в Россию, рассказала мне это. Времена были брежневские, и гостеприимство, каковы бы ни были отношения с Западом, было щедрым: делегацию кормили, поили и спаивали. На второй или третий день, когда все были навеселе, один из советских товарищей сказал: «Между прочим, там была какая-то небольшая проблема с одним из ваших профессоров — как его зовут? Никак вспомнить не могу. Шанин, кажется. Почему вы не подаете новую заявку на его приезд?» Британская академия подала заявку и получила телеграммой ответ, что виза дана. Я был тогда в Дели, и советское посольство нашло меня, чтобы сообщить, что меня ждет виза и что на обратном пути из Индии я могу заехать в Москву. Так я вернулся в Россию.

Оказалось, что надолго. Россия стала следующим «миром», а в центре его должен был возникнуть новый университет — Московская высшая школа социальных и экономических наук. Со временем студенты, а после и преподаватели окрестили ее Шанинкой.

13. Хайфа

Шестидневная война[31]

В 1967‑м история вдруг «перешла на галоп». Я спал, когда один из близких мне шеффилдских студентов разбудил меня. Он сказал: «Теодор, боюсь, у меня плохие новости — в твоей стране война. Египетское радио сообщает, что они за ночь уничтожили весь воздушный флот Израиля».

Я позвонил в посольство Израиля. Женский голос спросил у меня мой военный