Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

Все началось с того, что однажды месяца три я отсидел в полуподвале одной конторы, арендовавшей офис в здании Радиотехнического НИИ в Большом Трехсвятительском переулке. Сводчатые двухметровые стены этого векового здания усугубляли непонятный клаустрофобический трепет, порой охватывавший сотрудников, и жизнь офиса часто выплескивалась в ближайшие переулки, скверы, на Покровский бульвар. Иногда работать там было совсем невозможно, и загадка этого морока приоткрылась в одно из воскресений, когда я пришел доделать кое-какую бодягу и столкнулся в курилке с рабочим, заканчивавшим ремонт в соседнем помещении. Я посетовал ему на свою непонятную клаустрофобию, в ответ он сунул руку в ведро со строительным мусором и достал горсть штукатурного крошева. Среди которого я и разобрал несколько расплющенных пуль…

Никаких иных подробностей, кроме той, что в этом здании в 1940-х годах располагалось одно из управлений МГБ, узнать не удалось, зато понемногу выяснились кое-какие подробности этой местности. Так, я узнал, что зелененький двухэтажный детский сад, стоявший выгодно на макушке парковой горки, на которую взбирался к Покровскому бульвару наш переулок (и где приятно было просто посидеть – так широко дышалось там – над Солянкой, Хитровкой, за крышами проглядывал речной простор, разлетавшийся над Котельнической набережной), – усадьба Сергея Тимофеевича Морозова, известного мецената, художника-любителя, в 1889 году приютившего во дворовом флигеле Исаака Ильича Левитана. Выйдя прошвырнуться во время обеденного перерыва, на обратном пути я часто подходил к покосившемуся двухэтажному домику с угрожающе нависшей мемориальной доской и пытался разглядеть в этой лачуге реторту демиурга, в которой был взращен русский пейзаж. Летом 1918 года сюда переместился штаб восстания левых эсеров, сигналом к которому 7 июля прозвучал взрыв бомбы, брошенной Блюмкиным в германского посла графа Мирбаха. Отряд под командованием Попова (восемьсот человек под ружьем, восемь орудий, два броневика и десяток пулеметов) занял Трехсвятительский переулок, телефонную станцию, находившуюся на другой стороне Покровского бульвара, арестовал прибывшего на переговоры Феликса Дзержинского, обстрелял из орудий Кремль и разослал телеграммы с призывом к восстанию. Подавлением мятежа руководил лично Ленин, операцию провели латышские стрелки. А с 1919 года здесь располагался Покровский концлагерь, где содержались бывшие царские офицеры и белогвардейцы.

В начале переулка справа стоит облицованный гранитом компьютерный салон «Формоза», интернет-кафе при нем отделано иероглифами майя, выгравированными на здоровенных гипсовых плитах, отливать которые я помогал своему другу-художнику (с ног до головы белые, морщась от ожогов свежезамешанного гипса, два дня подряд мы ползали с ним на карачках в подземелье этого здания). «Формоза» расположилась в бывшей институтской столовке, примкнувшей к главному зданию Радиотехнического НИИ. В 1850–1860-х годах здесь размещалась редакция журнала «Русский вестник», и на крыльце редакции можно было встретить Аксакова, Достоевского, Островского, Толстого, здесь были зачаты «Русские ведомости», а в советское время заседали кукушкинды Центрального статистического управления.

Сводчатые подвалы древней Москвы дышали сыростью. В них витало ощущение, что стены помнят шепоты, стоны и, возможно, что-то куда более мрачное. Камень словно впитал в себя давние тайны, которые никто не раскроет, но они остаются там, под сводами.

Таня из отдела маркетинга отличалась очаровательной легкостью. На корпоративных вечеринках, когда все расслаблялись, ее женственность проявлялась особенно тонко. В тот вечер на Покровке, после бокалов вина и множества неуместных шуток коллег, она стояла под фонарем, словно замерла в свете. Теплая для зимы ночь, мягкий снег, который таял под ногами, и норковая шубка, обнимающая ее хрупкую фигуру, немного кружилась голова. Таня словно нарочно прикасалась к меху, как будто бы ее кожа продолжала его шелковистую мягкость. Шубка касалась изгибов ее тела, свет фонаря и капли, падающие с крыш…

После этого вечера стало ясно: все неизбежно движется к концу. Покинуть Москву казалось невыносимо. Но и оставаться было нельзя. Время толкало меня в спину.

Под сводчатыми потолками здания радиотехнического института, где когда-то допрашивали людей, жизнь казалась замороженной. Но стоило Тане снова оказаться рядом, как холодный камень и тяжесть пространства исчезали. Под норковой шубкой скрывалась та самая теплая и шелковистая плоть, которая осталась загадкой того вечера. Ее пальцы мягко касались меха, словно продолжали те мимолетные прикосновения, которые давали понять, что там, за поверхностью реальности, скрывалось нечто большее. Ее шубка и то, что под ней, стало образом прощания с Москвой, с последними мгновениями, когда все еще можно было сделать шаг навстречу, но было решено иначе…

Однако прежде, выше по переулку, ближе к бульвару, сразу за школой, я обнаружил дом, поглотивший надстройками здание воспетой Гиляровским ночлежки братьев Ляпиных. Далее открылось существование картины В. Маковского «Ночлежный дом», на первом плане которой изображен учитель Левитана Саврасов, горький пьяница, иногда расплачивавшийся за опохмельный постой у своих почитателей копией «Грачей».

Далее вниз, к реке, открывались хляби Хитровки, кишащие вшами и клопами полати горьковской пьесы «На дне», но вскоре я вновь уехал на полгода в Калифорнию, и фокус внимания к этой местности надолго размылся, так что сейчас воображение легко обогащает действительность, имевшую место в тех краях: вот маузер на столе, эсеры предлагают железному Феликсу селедку с пареной репой; вот Борис Годунов, опиваясь винищем, прячется от воли народа в палатах Шуйских, вот флигель, откуда выносят гроб Левитана, вот Пушкин выходит из здания Архива коллегии иностранных дел в Хохловом переулке, где писал «Историю Пугачева», вот Толстой поднимается на крыльцо «Русского вестника» и не раскланивается, столкнувшись с Достоевским; вот Марина Цветаева, держа за руку сына, переходит Покровский бульвар, чтобы сесть в трамвай, – ее ждет Елабуга.

Я не краевед, но люблю всматриваться в город, распознавать его образ… Что еще порой остается человеку, кроме прогулок? Что еще может создать область дома, воздушную родную улитку, в которую бы вписывалось понимание себя, – хотя бы совокупностью кинетических весов, приобретенных поворотами направо, налево, ломаной взгляда, – впрочем, не слишком путаной: в Москве нет точек, из которых бы зрение замешкалось в роскоши предпочтения, как то бывает в Питере. Москва или обтекает вас бульварами, набережными, скверами, двориками, – или бросается в лоб кривляющейся лошадью – не то пегасом, не то горбунком, привскакивает галопом пустырей, припускает иноходью новостроек – и все норовит отпечатать на сознании – подковой – взгляд, свой личный, сложный, грязный след, так похожий на покривившуюся карту, – с зрачком Кремля, кривой радужкой реки, орбитами кольцевых, прорехами промзон, зеленями лесопарков.

Взять, к примеру, Пресненский вал – вполне гиблое место: толчея у пешеходного перехода к метро, цветочный рынок – торговцы-горлопаны, зазывалы у букетных фонтанов на обочине,