Элегии для N. - Александр Викторович Иличевский

Она привлекла его к себе и горячо зашептала что-то на ухо.

Езды до Баниаса оказалось минут десять. К моменту, когда они приблизились ко дворцу, взошла луна. Они бродили по сводчатым переходам, невольно замирая от звука собственных шагов. Она то и дело оборачивалась на него – не то всматриваясь в его реакцию, не то подставляя лицо поцелуям.

Вдруг она кинулась по одной из улочек, подсвечивая себе фонариком телефона, и наклонилась, сунув голову в нишу зарешеченного окошка.

– Зо-ди-а-ак! – прошептала она громко, приложив руку ко рту. – Зо-ди-а-ак, мы пришли тебя искать!

Дальше с ним произошло слабо объяснимое. Он задрал ей платье, рванул на себе ремень и овладел ею так грубо, как только хватило ему на это сил.

Что он помнил с тех пор?

Постукивание каблуков и невозмутимый сначала, но потом срывающийся голос:

– Зо-ди-ак! Зодиак, мы тебя нашли!

XIII

Назовем эту главку «Роден и Рильке».

Однажды второго мая, четырнадцати лет от роду, я сошел с перрона Московского вокзала и выбрался по Невскому к реке. Прогулка эта была одним из самых сильных впечатлений в моей жизни. Для человека, родившегося в полупустыне Апшерона и проведшего отрочество в промышленном Подмосковье, Ленинград предстал баснословным и неведомым – это был первый оклик цивилизации.

Сначала была поездка в Петергоф, где я шел от станции по лесу и видел, как деревья постепенно выстраиваются в парк, показываются дворцовые постройки, каскады фонтанов – и вдруг, за Монплезиром, всего через шаг распахнулась слившаяся с небом бесконечность Финского залива, от вида которой в восторге замерло сердце: дворец на берегу моря – разве не из «Аленького цветочка» образ?

Когда я шел в сумерках мимо горок переживших зиму листьев, по выметенной дорожке, мимо сбросивших часть досочных своих доспехов статуй, то увидел вдруг прозрачного великана в треуголке, вышагивавшего навстречу: дух Петра Великого обходил после зимы свои владения.

В Зимнем дворце я искал камею Гонзага (марка с ее изображением была у меня в альбоме). В конце концов выяснил, что камею забрали на реставрацию, и, довольный хотя бы тем, что подтвердилось ее существование, счастливо заплутал. Уже без сил я выбрался к выставке Матисса. Мне понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что эта вспышка света была сокровищем; что солнечные пятна Матисса реальнее окружающего мира.

Вторую половину дня Эрмитаж бесконечно плыл мимо анфиладными внутренностями. Каждая картина, статуя, лестница – уводили в потустороннее пространство. На следующий день я пришел смотреть только Матисса, но все равно заблудился по пути к нему, как муравей в шкатулке сокровищ.

В результате я оказался у статуи «Спящий Гермафродит» и долго ходил вокруг, не веря своим глазам.

Так я потом и ходил по Петербургу – не доверяя зрению, и до сих пор я не вполне верю, что этот город существует: настолько он вычеркнут из ментальности страны и вместе с тем некогда создан для решительного формирования ее, ментальности, стиля. Странное соположение жилого и нежилого, не предназначенного для жизни и тем не менее населенного, слишком немыслимого и доступного – как некогда в Аничковом дворце герою Бабеля оказался доступен халат Александра III, рукава до полу, – странное замешательство от неуместности и красоты, понимание того, что красота умерщвляет желание, простую жизнь, – вот это все сложилось и выровнялось в образ великого города.

Нельзя сказать, что, глядя на «Спящего Гермафродита», уже тогда я это отчетливо понял, – но ощущение подлинности образа, чья суть была в совмещении влечения и недоступности, возникло в тот момент точной рифмой…

И вот – в связи с Ленинградом – особенно мне запомнился мой двадцать пятый день рождения. Вечер его я провел наедине с собой на съемной квартире в Бибиреве. Работал я тогда в Москве на «Войковской», в конторе, торговавшей компьютерами и «балалайками» – так назывались всяческие бумбоксы, которые нам из Сингапура контейнерами отправляли два моих однокурсника. Контейнеры с мониторами и прочей оргтехникой, прибывавшие из Хельсинки, надо было растаможивать и сопровождать со стоянки, которая находилась на Левобережной. Дальнобойщики, как правило, были уже на излете сил и, пожарив на паяльной лампе картошку с колбасой и уговорив пол-литра, спали в запертой кабине настолько беспробудно, что я их поднимал бейсбольной битой по капоту. В Бибирево я возвращался без чувств и ужинал обычно крабовыми палочками, банкой кукурузы и пакетиком майонеза, – все это я покупал вместе с солдатским Camel'ом (без фильтра) на выходе из метро у теток, торговавших разной снедью, разложенной на ящиках из-под овощей.

В тот свой день рождения я вернулся с мыслью о том, что пора кончать эти приключения с «балалайками» и возвращаться в Калифорнию. Настроение было так себе, я лег на тахту и обдумал свою скудную успехом жизнь. Мне она показалась ничтожной. Двадцать пять лет! Четверть века! А результатов – ноль. Ничего нет отвратительней, чем наличие амбиций, не подкрепленных достижениями.

Квартиру я снимал у молодой пары, которой почему-то заплатил за полгода вперед. Заплатил вместе с телефонными долгами сотрудника, сосланного директоратом в Сингапур, в наследство от которого мне и досталась эта квартира. Счета были астрономические, отражавшие расстояние между Малайзией и Москвой. Надо сказать, что – не знаю, как сейчас, но тогда Бибирево – это был вариант края света, то есть Москвы. И вот, лежа на обрыве реальности, я услышал напористый стук в дверь. Я открыл. На пороге стоял пьяный владелец квартиры и держал в руках кожаный футляр.

– Купи бинокль! – прохрипел он.

– Мне не надо.

– Офицерский! – надвинулся на меня хозяин. – Купи, догнаться хочу!

Я задумался и полез в карман. Так я снова совершил один из бессмысленных поступков, которыми была полна моя жизнь. Я стал владельцем прекрасного, можно сказать драгоценного оптического прибора, через который множество созвездий в ночном Крыму просыпались в мою жизнь…

У той отчасти балалаечной конторы имелся в Питере филиал. По долгу службы я часто общался с его сотрудниками, координируя доставку грузов. Разумеется, чаще всего мне приходилось разговаривать с секретаршами. Их было две. Ту, что обладала звонким вежливым голосом, звали Алла. Через некоторое время мы с ней стали болтать на отвлеченные темы и договорились, что я приеду в Питер познакомиться. Алла жила в новостройке близ Смоленского кладбища. Стоял декабрь, наполненный тьмой и морозной влажностью, пронизывающей все тело до последней клеточки. Смеркалось сразу после обеда, и едва проступившие к полудню кресты за кладбищенской оградой снова погружались во тьму. Мы с Аллой отправились в джазовый клуб, где выступал диксиленд Давида