Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II - Мария Павловна Романова

Я старалась не думать, старалась сосредоточиться на том, что меня окружало, на мелких повседневных событиях, но ничего не помогало. Больше всего я тосковала по брату.

Однажды в феврале 1919 года, сидя, как обычно, рядом с королем за обедом, я заметила, что у него озабоченный вид; но он ничего не говорил, а мне дисциплина не позволяла спросить, в чем дело. После обеда он попрощался с гостями и пригласил моего мужа зайти к себе в кабинет. Не зная, что происходит, я тревожилась. Когда муж вернулся, я забросала его вопросами. В конце концов он вынужден был признаться, что король показал ему телеграмму из Франции, в которой говорилось: в Париже ходят слухи, что в тюрьме погибли три двоюродных брата моего отца, которые находились в заключении вместе с ним. Конец телеграммы был составлен неразборчиво или был оторван, поэтому неясно, что с моим отцом и каковы могли быть обстоятельства смерти родственников. Почти все сведения доходили до Румынии в искаженном виде. Сенсационные репортажи часто противоречили друг другу и опровергались вскоре после их публикации.

Я страшно тревожилась и все же не желала верить в самое плохое. Однако весь тот и следующий день я не могла найти себе места. Никаких дальнейших сведений, подтверждавших или опровергавших телеграмму, еще не поступало.

Вечером второго дня мы ужинали рано; после ужина королева и ее дочери собирались на какое-то гала-представление в театре. Мы с мужем не ехали с ними, так как у нас не было ни настроения развлекаться, ни подходящей к случаю одежды. Когда ужин окончился, девочки пошли к себе в комнаты, чтобы завершить туалет. Потом они вернулись в будуар своей матери, где оставались мы. Все вместе вышли на просторную площадку второго этажа, где уже собрались фрейлины и камергеры. Королева Мария и принцессы надели вечерние накидки; мы поцеловались на прощание. Королева собиралась первой войти в лифт, когда к ней поспешно подошел дворецкий и вручил ей письмо на подносе.

– Из британской дипломатической миссии, ваше величество, – сказал он.

– Ах да, – равнодушно сказала королева и, вскрыв конверт, достала письмо. Не желая мешать ей читать, все замолчали. Едва взглянув на письмо, она воскликнула: – Мария, это телеграмма для вас, от Дмитрия! – и начала читать вслух: – «Папа и трое дядей»… – Неожиданно королева замолчала. Она не поднимала головы. В чем дело? Лицо ее едва заметно побледнело, сделалось напряженным. В полной тишине никто не шевелился. Я беспомощно смотрела на нее, озиралась вокруг. А потом я поняла…

Ноги подо мною подкосились. Я позволила уложить себя на резной деревянный сундук, стоявший у стены. Голова у меня кружилась, в ней не было ни одной мысли. Королева поспешила ко мне и обняла меня; помню тепло и мягкость ее собольего воротника, когда я положила голову ей на плечо, но больше ничего память не сохранила.

– Думаю, мы лучше оставим ее на вас, – сказала королева Путятину; я услышала ее голос как сквозь вуаль, как пациент, еще не до конца пришедший в себя после операции, слышит голос хирурга.

Потом она и остальные ушли, со щелчком закрылись двери лифта, и на площадке вдруг стало очень пусто.

Муж повел меня вниз. Руки и ноги у меня налились такой тяжестью, что я едва могла идти. Остаток ночи я провела в кресле, не двигаясь. Кажется, я даже не плакала. В голове было пусто.

На следующее утро меня пришли навестить королева Мария и ее младшая дочь Илеана. Они молча сидели рядом со мной. Я по-прежнему не могла говорить. Лишь позже ко мне вернулась способность плакать. Я горько рыдала, что мне помогло; иначе, наверное, я сошла бы с ума.

Во дворцовой церкви провели заупокойную службу по моему отцу; на ней присутствовали королевская семья, придворные и высшие сановники. После церемонии королева опустилась на колени у могилы своего маленького сына Мирчи, который умер во время войны, перед тем, как им пришлось оставить Бухарест. Стоя на коленях рядом с ней, я гадала, удастся ли нам узнать, как и где похоронили отца. По сей день место его захоронения остается тайной; вероятно, она так и не будет раскрыта.

Трагедия повлияла на всех; несмотря на враждебность Румынии ко всему русскому, я получала много выражений соболезнования как от знакомых, так и от незнакомцев, но я никого не принимала – не могла.

В те дни меня очень поддерживала Илеана, которой тогда было лет десять. Дети обычно избегают как физических, так и нравственных страданий, но она стала исключением. По собственной воле приходила ко мне в комнату и проводила со мной час или больше, стараясь отвлечь меня. Она показывала мне свои книжки с картинками, игрушки, говорила со мной о том, что ее занимало. И пока она была рядом, я старалась взять себя в руки.

По прошествии первых нескольких дней я начала преодолевать физические последствия потрясения. Подавленность и пустота, которые я ощущала вначале, постепенно проходили; в сердце осталась тупая, тяжелая боль, но в остальном я снова стала почти нормальной. Я решила: поскольку мы не у себя дома, я не имею права потакать личному горю. Поэтому я вышла к обеду и заставила себя возобновить ту жизнь, какую вела до катастрофы.

О том, почему телеграмма брата, адресованная мне, попала в руки королевы, стало известно лишь позже. Почтовое сообщение между Западной Европой и Румынией не отличалось регулярностью. Моя переписка с Дмитрием шла через британскую дипломатическую миссию, а телеграммы направлялись из Министерства иностранных дел министру и доставлялись мне через миссию. Обычно их посылали во дворец на мое имя, но в тот раз министр, прочитав сообщение, счел разумнее послать письмо королеве, сопроводив письмо запиской, которую она в спешке не заметила, вскрыв конверт.

Через неделю или две иностранная пресса, особенно французские газеты, начали печатать репортажи о петроградской трагедии. В некоторых приводились подробности, которые оказались измышлениями журналистов; позже оказалось, что они совершенно ложны, но тогда они представлялись вполне правдоподобными. Их мне не показывали, и, если бы не принц Кароль, я еще долго пребывала бы в счастливом неведении. Но однажды он поздно спустился к обеду, когда все уже сидели за столом. В руке он держал целую кипу вырезок. Он небрежно положил их рядом с моей тарелкой; пробежав глазами заголовки, я ужаснулась, представив себе содержание.

Вскоре после первого несчастья мы узнали о другом, не менее страшном. В июне предыдущего, то есть 1917, года, в тот самый день, когда мы крестили нашего малыша,