Лев Копелев - Хранить вечно

Бориса Петровича Климова десятилетним увезла в Югославию мать – вдова офицера, сестра милосердия белой армии. В Югославии он закончил гимназию и строительный институт, женился на хорватке, которая вскоре научилась говорить по-русски – благо, дружила со свекровью; сына и дочь они старались воспитывать русскими. Борис Петрович едва помнил Россию, но издали полюбил и благоговейно почитал далекую родину. Он знал нашу литературу, музыку, фильмы, читал московские газеты и журналы, слушал московское радио, помнил имена всех дикторов. Мне бывало неловко, когда оказывалось, что он лучше меня знает множество фактов и статистических данных об итогах пятилеток, о строительстве в Сибири и на Дальнем Востоке, о новых железнодорожных линиях. Он жадно расспрашивал о Москве, о метро, о внешнем виде московских улиц, о том, как мы живем в будни и в праздники. Ему хотелось знать подробно, что такое дом отдыха и как выглядит студенческое общежитие, как у нас танцуют, какие обычаи существуют в отношениях между юношами и девушками, как защищают диссертации… Снова и снова расспрашивал он о войне, об эвакуации промышленности, о блокаде Ленинграда, о комитете «Свободная Германия», о поведении немецких военнопленных, о разрушениях Киева, о наших генералах и, конечно, о Сталине, и опять о Сталине, о котором говорил почтительно и восхищенно. Мы разговаривали все дни напролет, а иногда еще после отбоя. Он сразу же, с первого знакомства располагал к себе. Приветливый, внимательный взгляд сероголубых, юношески быстрых глаз, легко переходящих от печали к усмешке. Удлиненное светлое лицо и прямые русые волосы – такие чаще встречаются в Прибалтике: крепкий хрящеватый череп северного воина, резкие очертания особенно приметны в профиль – и славянская мягкость в складке губ и линиях щек. (Борис Климов был первым, кто сообщил семье обо мне еще летом 1945 года, проезжая через Москву, он послал записку моей жене…) 8 июня всех «югославов» освободили. Много лет спустя я узнал, что они еще несколько месяцев мыкались по всяким пересыльным лагерям, правда, уже как свободные репатриируемые[2].

Глава пятая. Подпоручик Тадеуш

Тадеуш Ружаньский, подпоручик Армии Крайовой, заканчивал гимназию уже в оккупированной Варшаве. Гимназия была подпольной, и почти все гимназисты-старшеклассники стали бойцами Сопротивления. Тадеуш командовал взводом в дни Варшавского восстания осенью 1944 года. Он рассказывал – и слезы дрожали в голосе, – как в первый день они собрались во дворах, в квартирах, на пустырях, за стенами разрушенных домов – все до одного, никто не опоздал! – и точно в назначенный час вышли на улицу и запели «Молитву Тобрука», только вместо «Тобрука» пели «Варшава».

О пан-Буг, ктуры есть на небе,Выцьонгни справедливой длонь,Волам з Варшавы дзись до цебе,О польскон вольносць, польской бронь!О пан-Буг, скруш тэн меч, цо сек наш край,До вольной Польски нам повругциць дай!

Отряд, в котором дрались остатки его взвода, отступал уже в самые последние дни по канализационным трубам. Там, под землей, их настиг приказ генерала Бур-Комаровского о капитуляции. С ними был немец-перебежчик Ганс – «Ганс з Берлину». Он пришел к ним в конце второй недели восстания и сказал, что он сын коммуниста, казненного гитлеровцами, что сам был юнгкоммунистом и хочет воевать против фашизма.

…Разумеется, мы не могли ему поверить, мы смотрели на него и видели проклятый немецкий мундир, слышали проклятую швабскую речь. Он понял и сказал: «Я вижу, что вы не можете мне поверить, и это справедливо.

Так вы проверьте меня. А для этого незачем давать мне оружие. Вам очень вредят «голиафы» (самоходные мины), вы не умеете от них отбиваться, они разрушают баррикады и дома. Я покажу вам, как можно остановить голиаф и потом захватить его. Для этого мне нужны клещи-острогубцы или саперный топорик, а ваши парни пусть держат меня на мушке…»

Мы согласились, и в тот же день, когда на нашем участке против большой баррикады услышали, как опять урчит проклятый «голиаф», двое наших со «стэнами» (автоматами) и Ганс с тесаком и клещами пошли ему навстречу, вдоль стен домов, перебегая от дерева к дереву, – там улица была очень красивая, тенистая, в каштанах. «Голиаф» с виду как танкетка, маленькая, низкая, без башни, просто железный ящик на гусеницах; ползет, урчит, упрется в мишень – в ДОТ или в заграждение – и как ахнет полтонны взрывчатки – целый дом в кучу кирпича. А Ганс выскочил на него сзади и сразу тесаком обрубил провод. Немцы их, оказывается, как собак, на поводке пускали. И все управление, и взрыв производили электрически по проводу. Как только Ганс его обрубил, «голиаф» остановился и замолк. А наши все, кто на баррикаде и в домах были, стали кричать «ура», «виват» и такой огонь открыли, что мы немцев на целый квартал отбросили. Потом Ганс показал, как разоружать «голиаф» и как из той же взрывчатки мины и гранаты делать… Тогда мы ему поверили, приняли, как брата, только он не хотел носить значок белого орла, а носил белокрасную ленту – и польская, и все-таки красный цвет есть. Кто-то достал ему красноармейскую звездочку, он был очень рад. Он захватил еще дюжины полторы «голиафов», а наши хлопцы научились не хуже. Так вот, когда пришел приказ о капитуляции, он был с нами. Приказ нам принес польский офицер, а его сопровождали немцы. Мы очень измучены были, много раненых, все голодные, в вонючей грязи, простуженные, хриплые, злые от бессонницы, одуревшие… Но мы стали говорить, а как же с Гансом, ведь нельзя ему в плен с нами, его замучат, а мы не можем предавать такого товарища. Он догадался, что о нем разговор, он к тому времени уже понимал попольски, правда, немного, но тут и без того догадался и сказал: «Камрады, я понимаю, вы про меня думаете, это хорошо, вы хорошие камрады, но я вам помогу». Мы не успели сообразить, что он хочет делать, а он взял две немецкие ручные гранаты, знаете, такие с длинными ручками и взрывателями на шнурках, зубами потянул за шнурки, зажал их себе крепко под мышки, отбежал подальше в угол и лег. До нас даже и осколочка не долетело, все ему в грудь. Мы потом в плену хотели вспомнить, как его фамилия была, никто не знал. Просто Ганс з Берлину… Из Берлина, а какой геройский хлопец.

Варшавским повстанцам в немецком плену пришлось тяжко. С ними обращались не лучше, чем с нашими пленными в самую трудную пору, а, пожалуй, даже хуже. Первые четыре дня вообще не давали ни есть, ни пить, раненых пристреливали, избивали всех. Их конвоировали и стерегли немецкие и украинские эсэсовцы из дивизии «Волынь», которая понесла большие потери в боях на улицах Варшавы.

У Тадеуша сохранились явственные «памятки» об этом времени. У него были выбиты все передние зубы, на голове и на теле остались шрамы от ударов прикладами и коваными сапогами. Поэтому такой необычной показалась мне сперва его внешность – очень молодые, почти ребячьи серые глаза, юношески чистый лоб и стариковское лицо, с дряблой кожей, запавшим беззубым ртом и поседевшими ломкими волосами.