Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

и сильной, но бесплодной – к Полине Виардо и вновь вспыхнувшему увлечению – к Марии Маркович. Очевидно, его метания привели к серьезному конфликту с Полиной Виардо, о чем он делится в письме к графине Ламберт: «Моя жизнь проходит однообразно и тихо – я много работаю – и написал уже около трети большой повести, которую Анненков Вам прочтет в рукописи, как только сна будет готова; с дочкой мы живем теперь в ладу – наше колесо больше не скрипит и катится, хотя общего между нами – по-прежнему – очень мало; да сверх того – на днях – мое сердце умерло. Сообщаю Вам этот факт – как его назвать, не знаю. Вы понимаете, что я хочу сказать. Прошедшее отделилось от меня окончательно, но, расставшись с ним, я увидал, что у меня ничего не осталось, что вся моя жизнь отделилась вместе с ним. – Тяжело мне было – но я скоро окаменел; и я чувствую теперь, что так жить еще можно. Вот если бы снова возродилась малейшая надежда возврата – она потрясла бы меня до основания. Я уже прежде испытал этот лед бесчувствия, под которым таится немое горе, дайте окрепнуть этой коре – и горе под ней исчезнет» (28 ноября 1860 года).

Что хочет сказать Тургенев в этом письме к нежной подруге графине Ламберт? По-видимому, одно: что с Виардо произошел разговор, в котором они поставили точку в их затянувшейся любви-дружбе и разошлись, как «в море корабли». Что послужило причиной, мы не знаем, но очень возможно, что жизнь мадам Виардо расцвечена гастролями и пылкими увлечениями и ей не до Тургенева, он же теперь любовно опекает Маркович в Париже и тоже в какой-то мере удалился в свой мир. Что остается у Тургенева? Его дочь, его заботы и хлопоты о «прекрасной женщине» Марии Маркович, его друзья и преданная, все понимающая, возвышенная графиня Ламберт. И что самое главное – остается его писательский труд, которому он посвящает все свои мысли и силы незримо для окружающих.

Е.Я. Колбасину, конец декабря 1860 года: «Я очень рад, что Вы довольны Вашим пребыванием в Новгороде и Вашей деятельностью, с которой от души Вас поздравляю. Это полезно и хорошо во всех отношениях. Процветайте оба – и женитесь непременно. Это Вам советует старый холостяк, который знает, как горько быть холостяком. Я хотя живу теперь домом, т. е. с дочерью и с гувернанткой (из англичанок, прекрасной женщиной), – но какая разница!»

Графине Ламберт очень сильно не хватает Тургенева в Петербурге, хотя она понимает, что жить все-таки можно и без него. Тургенев отвечает на это трогательное письмо: «Вы, должно быть, сильно рассчитываете на мою скромность – когда писали следующие слова: «Мне казалось, что труднее будет прожить без Вас – слава богу, человек заменим!» Еще бы! – Не только человек – но даже солнце, я полагаю, заменимо; даже без любви можно обойтись. Но я очень польщен уже тем, что Вам подобное сомнение могло войти в голову».

«Даже без любви можно жить», – с горечью пишет Тургенев, который переживает крах длительных взаимоотношений с Полиной Виардо и в то же время начинает сомневаться в «прекрасном существе» Марии Маркович.

* * *

Зимний период 1860–1861 годов Тургенев проводит в Париже. Это первый год, когда он живет маленькой семьей вместе «со своими дамами» – с дочерью Полинетт Тургеневой и гувернанткой Иннис. Он упорно трудится над написанием романа «Отцы и дети».

Николай Щербань, навестивший Тургенева зимой 1861 года, вспоминал: «Тургенев квартировал напротив Тюильрийского сада, rue Rivoli, 210, в четвертом этаже. Поднявшись по лестнице, не успел я взяться за звонок, как дверь распахнулась и на пороге показалась, в сопровождении пожилой дамы, молодая девушка в изящном темном выходном костюме, с веселыми глазками, некрасивым, но симпатичным личиком и такими типичными чертами, что я невольно заговорил по-русски.

– Можно видеть Ивана Сергеевича? Я желал бы…

– Да, папа дома; но я не говорю по-русски: сколько ни учили, я только коверкаю слова. Что поделаешь! такая уж деревянная голова! Идите прямо, он у себя в кабинете: последняя дверь. Докладывать не нужно, просто постучите. До свидания, мы идем к госпоже Виардо на музыкальное утро. До свидания, мы ведь еще увидимся? (фр.).

Девушка протянула руку и, будто спохватившись, прибавила:

– Ах да! пожалуйста: разговорившись о России, папа вас не выпустит, а госпожа Виардо всех нас ждет к двум часам. Напомните ему об этом и сами вытащите его из кабинета, иначе он, по обыкновению, опоздает (фр.).

Я обещал приветливой щебетунье не задерживать. Тут раздались грузные шаги; на голоса показался Тургенев – совершенно такой, как на фотографии Диздери того же 1801 года, с выражением лица еще более приятным и добрым. Я раскрыл рот, чтобы изложить причину появления незнакомого посетителя, но Иван Сергеевич не дал вымолвить ни слова.

– Дочь действительно ждут у Виардо, – заговорил он сам. – Я дома. Милости просим.

И, кивнув дамам, за руку повел меня к себе коротким темным коридорчиком. Кабинет его оказался маленькой, скромно убранной комнаткой об одном окне справа, с маленьким диванчиком налево, маленькой библиотечкой в глубине, маленьким письменным столом у окна, другим круглым у диванчика, – и посреди всей этой миниатюрности особенно рельефно выделялась массивная фигура хозяина…»

Они долго беседовали о разных предметах: о крестьянском деле, о последних слухах об обнародования манифеста, о его содержании и других подробностях ожидаемого завершения тогдашних законодательных работ. И опасения дочери оправдались: часы на камине давно пробили два, а Иван Сергеевич все рассказывал или расспрашивал, так что пришлось объявить дочерний приказ о насильственном извлечении хозяина из дому. «Да я все равно опоздал, – отговорился Тургенев, – к тому же – ничего нет особенного. Дочь воспитывалась у m-me Виардо, теперь ходит к ней каждый день после завтрака, продолжает уроки музыки; зайдет еще кто-нибудь – и каждый день у них музыкальное утро. Лучше вот что: морозит и ясно (было это в январе), пройдемся по Тюильрийскому саду, если не боитесь гнаться за мною вприпрыжку», – добавил он.

Тургенев упорно трудился над романом «Отцы и дети» и к началу 1861 года была готова уже его треть. Писатель делился с Н.А. Островской:

«Лицо Базарова до такой степени меня мучило, что, бывало, сяду я обедать, а он тут передо мной торчит; говорю с кем-нибудь, – а сам придумываю: что бы сказал Базаров на моем месте? У меня есть вот какая большая тетрадь предполагаемых разговоров а la Базаров. В Базарове есть черты двух людей: одного медика (ну, да на того