Я – нахал! Очерки, статьи, избранные стихотворения - Владимир Владимирович Маяковский

нуден,

и юркаю

            в кафе от скульни.

Да.

    Это он,

            вот эта сова –

не тронул

      великого

                  тлен.

Приподнял шляпу:

            «Comment ca va,

cher camarade Verlaine?»[24]

Откуда вас знаю?

            Вас знают все.

И вот

            довелось состукаться.

Лет сорок

       вы тянете

            свой абсент

из тысячи репродукций.

Я раньше

          вас

            почти не читал,

а нынче –

            вышло из моды, —

и рад бы прочесть –

            не поймешь ни черта:

по-русски дрянь, —

переводы.

Не злитесь, —

        со мной,

            должно быть, и вы

знакомы

            лишь понаслышке.

Поговорим

            о пустяках путевых,

о нашинском ремеслишке.

Теперь

     плохие стихи –

            труха.

Хороший –

            себе дороже.

С хорошим

           и я б

            свои потроха

сложил

      под забором

                     тоже.

Бумаги

       гладь

            облевывая

пером,

            концом губы –

поэт,

            как блядь рублевая,

живет

            с словцом любым.

Я жизнь

отдать

            за сегодня

                          рад.

Какая это громада!

Вы чуете

          Слово –

                пролетариат? –

ему

            грандиозное надо.

Из кожи

        надо

            вылазить тут,

а нас –

          к журнальчикам

                           премией.

Когда ж поймут,

          что поэзия –

                       труд,

что место нужно

            и время ей.

«Лицом к деревне» –

            заданье дано, —

за гусли,

            поэты-други!

Поймите ж –

            лицо у меня

                   одно – оно лицо,

            а не флюгер.

А тут и ГУС

            отверзает уста:

вопрос не решен.

            «Который?

Поэт?

            Так ведь это ж –

                      просто кустарь,

простой кустарь,

            без мотора».

Перо

            такому

                     в язык вонзи,

прибей

к векам кунсткамер.

Ты врешь.

        Еще

            не найден бензин,

что движет

сердец кусками.

Идею

            нельзя

                      замешать на воде.

В воде

            отсыреет идейка.

Поэт

            никогда

                  и не жил без идей.

Что я —

            попугай?

                      индейка?

К рабочему

            надо

                  идти серьезней –

недооценили их мы.

Поэты,

            покайтесь,

                       пока не поздно,

во всех

            отглагольных рифмах.

У нас

            поэт

                    событья берет –

опишет

            вчерашний гул,

а надо

      рваться

            в завтра,

                      вперед,

чтоб брюки

       трещали

            в шагу.

В садах коммуны

            вспомнят о барде –

какие

        птицы

            зальются им?

Что

      будет

            с веток

                        товарищ Вардин

рассвистывать

            свои резолюции?!

За глотку возьмем.

            «Теперь поори,

несбитая быта морда!»

И вижу,

       зависть

            зажглась и горит

в глазах

            моего натюрморта.

И каплет

        с Верлена

            в стакан слеза.

Он весь –

            как зуб на сверле.

Тут

      к нам

            подходит

                        Поль Сезанн:

«Я

      так

            напишу вас, Верлен».

Он пишет.

       Смотрю,

            как краска свежа.

Monsieur,

            простите вы меня,

у нас

      старикам,

            как под хвост вожжа,

бывало

            от вашего имени.

Бывало –

         сезон,

            наш бог – Ван Гог,

другой сезон –

            Сезанн.

Теперь

            ушли от искусства

вбок –

не краску любят,

            а сан.

Птенцы –

          у них

            молоко на губах, —

а с детства

            к смирению падки.

Большущее имя взяли

            АХРР,

а чешут

      ответственным

            пятки.

Небось

     не напишут

            мой портрет, —

не трут

        понапрасну

                     кисти.

Ведь то же

            лицо как будто, —

                          ан нет,

рисуют

            кто поцекистей.

Сезанн

            остановился на линии,

и весь

            размерсился – тронутый.

Париж,

        фиолетовый,

            Париж в анилине,

вставал

            за окном «Ротонды».

[1924–1925]

Notre-Dame

Другие здания

            лежат,

                   как грязная кора,

в воспоминании

            о Notre-Damee.

Прошедшего

            возвышенный корабль,

о время зацепившийся

                    и севший на мель.

Раскрыли дверь –

            тоски тяжелей;

желе

            из железа –

                            нелепее.

Прошли

            сквозь монаший

                        служилый елей

в соборное великолепие.

Читал

            письмена,

                      украшавшие храм,

про боговы блага

                      на небе.

Спускался в партер,

            подымался к хорам,

смотрел удобства

                        и мебель.

Я вышел –

            со мной

                     переводчица-дура,

щебечет

            бантиком-ротиком:

«Ну, как вам

            нравится архитектура?

Какая небесная готика!»

Я взвесил все

            и обдумал, —

                      ну вот:

он лучше Блаженного Васьки.

Конечно,

            под клуб не пойдет –

                               темноват, —

об этом не думали

                        классики.

Не стиль…

            Я в этих делах не мастак.

Не дался

            старью на съедение.

Но то хорошо,

            что уже места

готовы тебе

            для сидения.

Его

            ни к чему

                        перестраивать заново –

приладим

            с грехом пополам,