На линии огня - Семён Михайлович Борзунов

Так случалось с ним и раньше, что в неподходящую минуту — в церкви, на похоронах, на уроке — нападал на него беспричинный смех. Он давился им, а стыд за себя так мучил, что одновременно хотелось кричать.

Витя стал умышленно думать о посторонних вещах. Он сосчитал убитых. Он стал про себя перебирать фамилии всех гимназистов. Но острота лезла, выпирала. Вите делалось страшно, что все эти несчастные люди, оплакивающие детей, заметят в его глазах бешеный смех.

«Это у меня нервное», — думал Витя.

Глотал часто слюну и холодел от страха, что вот-вот расползется по лицу оскорбительная идиотская улыбка.

Наконец, надеясь, что острота выпадет и отпустит, если сказать ее другому, Витя наклонился к Федорову, показал глазами на трупы и шепнул:

— Синяя говядина.

Федоров нисколько не удивился. Лицо его еще больше опечалилось. Он чуть-чуть кивнул головой.

Выбрались из покойницкой и всю дорогу молчали, боясь, что слова не обмерят того громадного и страшного, что оба видели».

— Позвольте! — восклицаю я, дочитав до конца эту небольшую, но потрясающую своей психологической глубиной сцену. — Так вы уже в двадцать седьмом году не чуждались военных тем!

— Да ведь я и родился-то на территории войсковой сельскохозяйственной школы, — весело поддержал меня Борис Дмитриевич. — Войсковой! А что было потом? Мне было восемь лет, когда началась война России с Японией. С той поры так и идет: сражаются мои герои на баррикадах, сражаются в окопах под Перемышлем, идет гражданская война, затем после небольшой передышки — памятный всем Халхин-Гол… Затем Маннергейм с его дотами и «кукушками»… Затем Отечественная война, а сейчас — война на идеологическом фронте, тоже ожесточенная и затяжная…

Внимательно слушая, я продолжаю перебирать груду книг, лежащих передо мною. Самым ранним изданием, сохранившимся в личной библиотеке писателя, оказалась книга его рассказов «Сытая земля». На титуле ее значилось: Ленинград, издательство «Прибой», 1924 год. Я надолго задерживаю эту книгу в руках, осторожно листаю пожелтевшие страницы, читаю названия рассказов, помещенных в ней: «Шинкарчуки», «Аэроплан», «Дневник Максима Петровича»…

Интересно, о чем говорится в самом первом рассказе Четверикова, который он поместил в самой, первой книге? Двенадцать страничек в рассказе… И я читаю про дида Семена, обладателя пегой полосатой трубки: «Два сына у него в деникинцах. Третий дома, по хозяйству — Шашко». Вот этот-то Шашко, оказывается, пошел против отца и братьев. Шашко на стороне революции. Когда гайдамаки стали отступать из села, хлопец Шашко с такими же, как он, юнцами устроил засаду и обрушил на отступавших белогвардейцев пулеметные очереди…

— Понятно! — с удовлетворением отмечаю я. — Гражданская война на Украине. О чем речь во втором рассказе — «Аэроплан»?

Просматриваю и его. Веселый, колоритный рассказ. О проделках солдат, отправляемых на германский фронт. Третий рассказ о том, как ефрейтор третьей роты 466-го пехотного Малмалыжского полка пробовал вести дневник о военной жизни и что из этого получилось…

Итак, писатель Четвериков не только в наши годы обратился к военной тематике. Солдатское житье-бытье, военные коллизии, партизанская психология, герои гражданской войны — все это органически вошло в его произведения еще в 20-е годы. Мне, как человеку военному, это сразу бросается в глаза.

Сделав для себя это открытие, я уже не отступаю от своих исследовательских поисков. Борис Дмитриевич молчит, давая мне полную возможность читать, думать, размышлять. В этой же книге «Сытая земля» я обнаруживаю рассказ «Дурная кровь»: налет партизан на Ояш, небольшую железнодорожную станцию в Сибири, чтобы перерезать путь отступающим колчаковцам… Еще рассказ «Октябрь», где рабочие чествуют проезжающий мимо эшелон красноармейцев… В рассказе «Двадцать три версты» пленных красноармейцев гонят под конвоем по зимней дороге… А в рассказе «Опус семь» отряд Андрея Жукова сражается с белогвардейцами и берет в плен прежнего случайного знакомого Андрея, когда-то совавшего ему эсеровские брошюры…

Да, первая книга Четверикова «Сытая земля» меня взволновала. Даже беглого просмотра достаточно, чтобы понять ее суть, ее главную тему. Я закрываю эту книжечку — с одним потерявшимся из середины рассказом, но заново заботливо переплетенную — и спрашиваю:

— Самая первая, значит?

— Нет, не первая… Это было бы не совсем точно. В 1920 году в Государственном издательстве города Омска была издана моя пьеса «Антанта» под псевдонимом В. Изюмов, так как она писалась на конкурс. Это веселая и злая сатира на «некоторые иностранные государства», на беспомощный, жалкий царизм. Пьеса шла в течение всего театрального сезона. А я получил премию и впервые познакомился с причудами денежной системы: деньги дешевели каждые сутки. Когда премия дошла до моих рук, ее как раз хватило на одного гуся и десять коробков спичек, хотя это и были «миллионы».

— Значит, вы начали с драматургии?

— Нет, с очерка. «Антанта» — тоже не первое мое произведение, — улыбается Борис Дмитриевич. — В 1915 году, будучи еще гимназистом, я печатал очерки и фельетоны в уфимской газете. А если уточнять, я все-таки начал со стихотворения. В девятьсот пятом году в доме отца собирались нелегальные собрания. На одном из таких собраний было прочитано мое стихотворение, призывавшее ни больше ни меньше как к свержению самодержавия. Стихотворение было очень беспомощное. Автору тогда было девять лет.

— А позднее вы стихи тоже писали?

— Стихи я писал и пишу всегда, с тех пор как себя помню.

Борис Дмитриевич подумал минуту и добавил:

— Прозу тоже всегда.

Впрочем, мне и расспрашивать не приходилось. Книги, лежащие передо мной, говорили сами за себя. Да и Борис Дмитриевич увлекся и рассказывал уже без моих вопросов, то и дело доставая старые журналы, где часто мелькала его фамилия.

— А почему тут везде Дмитрий Четвериков? — спросил я недоуменно.

— Когда я пришел в литературу, — засмеялся Борис Дмитриевич, — там была целая дюжина Борисов: Борис Зайцев, Борис Корнилов, Борис Лавренев, Борис Пильняк, Борис Житков и так далее и тому подобное — прямо «Борисиада» какая-то! Вот я и решил: давай-ка я буду в честь отца подписываться Дмитрий Четвериков. А потом эта чисто юношеская затея мне надоела, и я вернулся к своему имени. Этим я внес такую путаницу, что часто доходило до курьеза. Например, два приятеля однажды в моем присутствии спорили, кто я: Дима или Боря!

Я считал, что удачно «расшевелил» Бориса Дмитриевича и заставил его разговориться: я узнал множество интересных подробностей, характерных штрихов.

Оказывается, Борис Дмитриевич сочинительствовал даже на школьной парте, во время уроков. Однажды он писал поэму «Кассиада» — о министре просвещения царского времени Кассо, высмеивал нравы гимназии и косность царского правительства. Поэма писалась на больших листах. Исписанные листы, минуя редактуру, цензуру и типографию, поступали прямиком к читателям в порядке