Владимир Новиков - Александр Блок

Блок переписывает клюевский текст для Городецких (Анна Алексеевна тут же напишет Блоку «мучительное», по его словам, письмо-крик: «…часто я воплю дико и пронзительно», «…часто плачу по Вас») и для матери. Александра Андреевна обсуждает письмо с Марией Павловной Ивановой (сестрой Евгения Павловича), и та заключает, что Клюев «много на себя берет». Не одобряют это письмо и Зинаида Гиппиус с Мережковским. Но для самого Блока важен эмоциональный результат: «Послание Клюева все эти дни — поет в душе. Нет, рано еще уходить из этого прекрасного и страшного мира».

Примет ли Блок проповеди и поучения Клюева? Да он и сам давно знает, чувствует, что Красота и Страдание неразделимы. И с Россией он обручился без клюевского сватовства: три года уже как написаны стихи «На поле Куликовом». И его духовный брак с Россией строится на особенных, индивидуальных началах. Европеизм, стояние «одной ногой в Париже» его любви к отчизне — не помеха.

Двадцать девятого октября Блок получает первые пять экземпляров своей новой книги «Ночные часы», а через несколько дней еще девяносто пять книг, которые раздает и рассылает старым и новым знакомым. Книга хорошо продается: в одной лавке в первый же день раскупили все имевшиеся там восемнадцать экземпляров.

Седьмого ноября — собрание у Вячеслава Иванова, примечательное, в частности, такой подробностью: «А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи, чем дальше, тем лучше)».

Блок вообще в этот вечер настроем по-доброму: ему нравятся и сказочная поэма, прочитанная хозяином, и впервые вывешенный в доме портрет покойной его жены Лидии Дмитриевны. «Все было красиво, хорошо, гармонично. <…> Маленькая Люба получала свое удовольствие».

Но отношения с Вячеславом Ивановым — и человеческие, я литературные — явно идут на спад. Блок ощущает непреодолимое «анти-Вяч. Ивановство», как он напишет Андрею Белому в апреле 1912 года. И примерно в то же время завершит свое стихотворное послание «Вячеславу Иванову», взаимодействие с которым было для него весьма плодотворным:

И я, дичившийся доселеОчей пронзительных твоих.Взглянул… И наши души спелиВ те дни один и тот же стих.

Но миновалась ныне вьюга.И горькой складкой те годаЛегли на сердце мне. И другаВ тебе не вижу, как тогда.

«Не говори с тоской: их нет, / Но с благодарностию: были» — так, согласно Жуковскому, надлежит помнить о тех близких, что ушли из жизни. Но этот принцип применим и к человеческим отношениям. Пусть былая близость умерла, но важно, что она была и оставила неизгладимый след — в душах поэтов и в их книгах.

Вполне определился стиль жизненного поведения Блока, способ его взаимодействия с людьми.

Необходимое художнику творческое уединение он гармо­нично, музыкально сочетает с разнообразным, обогащающим его общением.

В слишком короткой дружбе он не нуждается, поскольку его одиночество не переходит в отчаяние — от этого страхует постоянная и нерушимая душевная близость с матерью и женой. К людям его влечет желание познать новое, расширить собственное интеллектуальное и эмоциональное пространство. Поэтому люди его интересуют разные. В круге его общения — женщины и мужчины, люди старые и молодые, интеллигентные и «простые», знаменитые и безвестные, религиозные и безбожники, западники и почвенники, прогрессисты и ретрограды. Искусство музыкального сопряжения противоположностей из поэзии постепенно переходило в жизненную практику. А потом наоборот: разнообразие лиц, характеров, впечатлений способствовало творческой динамике, не давало сбиться на повторы, на монотонность.

Блоку свойственна европейская сдержанность, склонность к неспешному, постепенному сближению, а не русское (зачастую безответственное) открывание души первому встречному (с неизбежным в таких случаях последующим отдалением). Он и сам не попадает в слишком сильную эмоциональную зависимость от людей, и других психологически не порабощает. Ни кому не обещает себя навсегда. С некоторыми различиями и оттенками это относится и к дружеским, и к любовным отношениям.

С каждым человеком у Блока возникает отдельный диалог эмоциональный контекст «на двоих». Эти диалоги — разной степени глубины и продолжительности — суммируются, обобщаются в творчестве, в «трилогии вочеловечения», но в реальной жизни они несводимы в единое целое. Блок отдавал себе в этом отчет. Вот значимое признание в письме Анастасии Чеботаревской (жене Федора Сологуба) от 12 декабря 1911 года, где Блок в очередной раз отказывается от участия в публичной акции: «У Вас общество собирается очень большое, а я боюсь большого общества, разрываюсь на части, не умею, как Федор Кузьмич например, “быть со всеми и ни с кем”. Эта моя общественная бездарность и есть главная причина, почему мне трудно прийти к Вам в воскресенье. Зайду лучше как-нибудь тихий час».

«Разрываться на части» Блоку приходится постоянно — уже его союз с женой и союз с матерью то и дело вступают в противоречие. Так же неуютно чувствует себя он всякий раз, когда приходится общаться втроем — причем это относится не только к любовным треугольникам. Вот он раздраженно записывает 26 декабря:

«Сережа Городецкий, не желая принимать никакого участия в отношении своей жены ко мне (как я когда-то сам не желал участия в отношении своей жены к Бугаеву), сваливает всю ответственность на меня (как я когда-то на Бугаева, Боже мой!).

Городские человеческие отношения, добрые ли, или недобрые, — люты, ложны, гадки, почти без исключений».

А что, собственно, может сделать Городецкий в тот момент? И что мог сделать Блок пять лет назад? Речь о заведомо неразрешимых ситуациях, о сложных (а не «ложных»), нестандартных отношениях незаурядных людей. Все это редкий эмоциональный опыт, за который приходится платить болью. Так жили поэты…

Что же касается отношений между Блоком и Любовью Дмитриевной в это время, то о них многое может сказать фрагмент дневника, интересный скорее не в информационном, а в стилистическом отношении.

Вот день 25 октябри 1911 года. «Был шторм и дождь, после мы с маленькой Любой стали играть в шашки на большом диване». «Маленькая» — постоянный ласкательно-уменьшительный эпитет по отношению к жене — на шуточных рисунках, наоборот, фигура Любы велика и шарообразна по контрасту с маленьким худым мужем. Слова «маленькой» и «большом» случайно заиграли в одной фразе. Может быть, эта сентиментальная, доходящая до «сюсюканья» стилистика могла бы стать основой нового типа лирической прозы, беззащитной и неотразимо подлинной. Еще один фрагмент того же дня: «Отчаянья пока нет. Только бы спать получше, а сейчас — забыть все (и мнительность). Чтобы стало тихо. Люба вернется и зайдет ко мне — огладить».