Мастер серийного самосочинения Андрей Белый - Маша Левина-Паркер

характере «связи звуковых эмблем»: «<…> соединение слов, безотносительно к их логическому смыслу, есть средство, которым человек защищается от напора неизвестности». В слове оформляются те процессы, с помощью которых сознание упорядочивает для себя внешний мир: «<…> слово связывает бессловесный, незримый мир, который роится в подсознательной глубине моего личного сознания, с бессловесным, бессмысленным миром, который роится вне моей личности»[742]. Сознание как бы организует мир по своему подобию, но оно нуждается в посредничестве языка. Так можно интерпретировать тезис Белого о слове: «Оно – выражение сокровенной сущности моей природы; и поскольку моя природа есть природа вообще, слово есть выражение сокровеннейших тайн природы»[743].

«…Вне речи нет ни природы, ни мира, ни познающего»,– говорит Белый. Будучи последовательным, он идет дальше и переносит свой тезис со сферы чистого сознания на сферу опыта: «<…> научные открытия, основанные на эксперименте, имеют в корне своем творчество звуковых аналогий, перенесенных наружу, перешедших в действие»[744]. Немного, мне кажется, найдется естествоиспытателей, готовых с этим согласиться. Белый, надо думать, это знает, но проявляет изумительную интеллектуальную честность и отважно делает заведомо спорный вывод, если вывод следует из его убеждений.

Для Белого существуют слово и слово: «обычное прозаическое слово» и «слово-образ». И его философия языка не оставляет никакого сомнения: слово-образ и образные формы речи – то, что составляет собственно язык, то, что осуществляет в себе связь человеческого сознания с внешним миром. Примером такого процесса познания, обязанного своей реализацией языку, Белый избирает учение Канта и вновь не боится быть безоглядно последовательным:

<…> всякое познание есть иллюзия, следующая за словом <…> если бы речь не складывалась в формы метафоры, метонимии, синекдохи, не существовало бы учения Канта о схематизме чистых понятий рассудка, потому что это не учение, не познание, а словесное изложение, не более <…>[745].

Один из ключевых тезисов Белого: «Образная речь состоит из слов, выражающих логически невыразимое впечатление мое от окружающих предметов»[746]. Проза Белого стремится не столько к воспроизведению феноменальной (в том числе биографической) действительности, сколько к ее творчеству путем «построения словесных аналогий», по крайней мере отчасти ноуменальных, вне непосредственно доступной восприятию действительности. Белый направляет течение мысли в новые, необычные русла и умножает возможность выбора значений, не позволяя, однако, ни на одном из них остановиться. Он действует в соответствии со своей теорией:

Поэтическая речь и есть речь в собственном смысле; великое значение ее в том, что она ничего не доказывает словами; слова группируются здесь так, что совокупность их дает образ; логическое значение этого образа неопределенно; зрительная наглядность его неопределенна также <…> в каждом живом человеке эта речь вызывает ряд деятельностей; и поэтический образ досоздается – каждым <…>[747].

Образную и поэтическую речь Белый, как видим, противопоставляет иной речи, которой он отказывает в праве называться «речью в собственном смысле». Логичность, доказательность иной речи противопоставляются тому логически невыразимому и предметно неопределенному, что создается художником – и вызывает «в каждом живом человеке <…> ряд деятельностей».

Белый не заботится о том, чтобы избежать крайних формулировок, но по сути своей его понимание художественного языка не только не крайне, но и не спорно. По сути оно близко представлениям совсем другого художника, мало на Белого похожего. В работе «Что такое искусство?» Лев Толстой полемизировал с идеей метафизической сущности: «Искусство не есть, как это говорят метафизики, проявление какой-то таинственной идеи, красоты, Бога <…> а есть необходимое для жизни и для движения к благу отдельного человека и человечества средство общения людей, соединяющее их в одних и тех же чувствах»[748].

Подход Толстого был в чем-то, можно сказать, стихийно семиотическим. Он включал идею образной и эмоциональной коммуникации с помощью знаков:

Вызвать в себе раз испытанное чувство и, вызвав его в себе, посредством движений, линий, красок, звуков, образов, выраженных словами, передать это чувство так, чтобы другие испытали то же чувство, – в этом состоит деятельность искусства. Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их [749].

Толстой указывает здесь и на общую знаковую природу языка как одной из систем коммуникации, и на универсальность человеческих чувств, на чем основана сама возможность коммуникации – посредством знаков:

Как благодаря способности человека понимать мысли, выраженные словами, всякий человек может узнать все то, что в области мысли сделало для него все человечество <…> так точно и благодаря способности человека заражаться посредством искусства чувствами других людей ему делается доступно в области чувства все то, что пережило до него человечество, делаются доступны чувства, испытываемые современниками, чувства, пережитые другими людьми тысячи лет тому назад, и делается возможной передача своих чувств другим людям[750].

Другими словами Толстой выражает ту же идею принципиальной разницы между тем, что передается с помощью терминов, и тем, что передается с помощью образов. Только то, что Белый называет логикой и доказательствами, Толстой называет областью мысли, а то, что Белый называет логически невыразимым, Толстой называет чувствами. Оба говорят о живом отклике на искусство: у Белого это «ряд деятельностей», вызванных образным словом – у Толстого «способность человека заражаться чувствами других людей».

Белый не был таким односторонним апологетом бессмысленности, как это иногда представляется[751].

К единству слова и смысла

Танцы слов, танцы смыслов

В своих воззрениях на язык, развиваемых в «Глоссолалии» и в ряде эссе, Белый исходит как будто – или всерьез? – из изначального соответствия между словом и явлением. Получается, можно причислить его к сторонникам воззрения, в соответствии с которым слово выражает сущность называемого им явления? Казалось бы, ответ очевиден: конечно, нет! Но и здесь очевидный ответ был бы односторонним и даже скорее неверным, чем верным.

Где же истинный Белый? Там, где говорит, что терминологическое значение слова совершенно второстепенно – или там, где говорит, что слово обозначает явление? Как обычно, его позиция двойственна: он считает правильным одно – и одновременно другое, казалось бы, прямо противоположное. Проблема еще и в том, что гений ведь может точно и не знать (по моему убеждению, как правило, не знает), почему он пишет так, а не иначе. Но в данном случае противоположности совместимы – и вообще, и у Белого.

Белый настаивает на первичности слова[752]. Он многократно и страстно возражает против безо́бразной речи, против засилья терминов и понятий, которое и делает речь безобра́зной. Но от смысла он тоже нигде не отрекается. Термин для него – слово не из хороших: «за термином – мрак, пустота»[753]. Понятие – слово сомнительное. Но не мысль, не смысл. Он много говорит о соединении слов как образов или звукообразов – но не говорит, что словесные ансамбли должны выступать сами по себе, не неся никакой смысловой нагрузки. Он говорит о раздвоении словесности на образы и смыслы – и о том, что образная речь служит преодолению этой раздвоенности: «Образ, мысль – есть единство; преодолеть раздвоенье словесности – значит: преодолеть и трагедию мысли без слова <…>»[754]. Он не противопоставляет слово мысли. Он настаивает лишь на том, что образное слово – единственно живое: не отрицание смысла, а наилучший способ его выражения.

Белый не просто принимает соответствие между словами и вещами, он его обосновывает. Но по-своему. В отличие от общепринятого взгляда (вот мир вещей – а вот набор терминов для их обозначения), он указывает