К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина

Андрей Филиппыч работал бакенщиком. Он в красном, домашней вязки (и шерсть со своих овец, и спряли и связали дочери) свитере, застиранно-белесых, в полоску, портах, спина его навечно согнута буквой «г», руки дрожат, ноги в валенках передвигаются небыстро. Тем не менее, поскольку он давно уже единственный мужчина в доме (сына расстреляли немцы, как партизана, зятьев нет, внук живет в городе), ему приходится хозяйствовать. Нынче он целый день колол и укладывал в сарай привезенные дочерьми из лесу дрова, умаялся и, поужинав, предвкушал взяться за любимое занятие — чтение «Псковской правды», которую он выписывает и обычно ежевечерне прочитывает от заголовка до объявлений, все подробно пересказывая потом домашним. Когда мы пришли, Андрей Филиппыч как раз сидел на лавочке перед домом, грелся на заходящем солнышке (оно тут заходит сейчас часов до одиннадцати ночи) и читал. Газету он отложил с неудовольствием, помедлив, прошел следом за нами в дом, сел на лавку, сердито поставил локоть на стол и замолчал. На вопросы он отвечал небыстро, потом вдруг не без ехидства заметил, что в старое время люди, между прочим, жили спокойно, дома их никто не тревожил, а «теперя палкой не отмашешься от чужих». Косвенный этот намек мы будто не поняли, вопросы задавать продолжали, и Андрей Филиппыч не без внутренней борьбы покорился, однако на связный свободный рассказ его пока вызвать не удавалось. Вдруг оживившись, он начал было пересказывать партизанскую повесть, с продолжением печатавшуюся в «Псковской правде», но Вера Федоровна эту попытку строго отмела и вернула беседу в нужное самобытное русло.

Наша начальница, привычно нажимая на голосовые связки, задает вопрос за вопросом и быстро пишет требуемое в свой блокнот. Ничего из того, что вяло рассказывает нам Коротков, Вере Федоровне не обязательно, ей просто нужно произношение отдельных слов и названия определенных предметов. Вера Федоровна славистка: сейчас составляется общий славянский атлас, имеющий цель проследить и сопоставить различия в произношении и значении некоторых слов древнейшего славянского фонда в разных диалектах русского, украинского, белорусского, болгарского, польского, чешского, словацкого, сербско-хорватского, югославского и лужицкого языков. Работа по атласу предстоит огромная — это первая попытка свести вместе и систематизировать живые явления родственных славянских языков. Какую ценность будет представлять этот атлас для ученых-языковедов и историков, предугадать трудно, неизмеримую, конечно. Для примера скажу, что, когда начали публиковаться карты «Русского атласа», уточнившие границы языковых явлений в современных русских диалектах, языковеды смогли, в частности, подтвердить ошибочность прежней теории, что «аканье» в древних русских племенах было таким же изначальным, как «оканье». Наше законное литературно-столичное «аканье», оказывается, явление позднее и возникло не раньше XII века. Прежде на эту тему шли споры, одни считали так, другие иначе — но вот появились долгожданные карты, и все сделалось ясно насчет «аканья» и насчет «яканья»: и откуда пришло, и как распространялось, и еще многое другое…

Вера Федоровна выхватывает из потока слов нужные, быстренько соображает, что же еще спросить, дабы Андрей Филиппыч поставил эти слова в необходимых падежах, и одновременно поддерживает беседу.

Приходит Тамара, младшая Шурина сестра, ей тоже уже сорок лет, хоть она и девушка. Прислоняется спиной к печке, заложив под поясницу ладони, перекручивает винтом крепкие грязные ноги, весело зыркает яркими глазами, быстро схватывает, в чем дело, и влезает в разговор. Тамара мне кажется красивой, а главное — очень живая, резкая, все в руках у нее так и летает. Я видела нынче днем, как она вела лошадь, которую им с Шурой дали в колхозе «повозить дров «на собя». Бойко выкидывала ноги, высоко поддавая юбку коленями, а следом молодая кобылка так же размашисто мелькала мослатыми коленками. Глаза у Тамары очень светлые, яркие — такие глаза с широким зрачком и блестящей радужной обычно в ее возрасте бывают у истеричных женщин, но у тех они блестят воспаленно, надрывно, а у Тамары просто играет неизрасходованное, неуспокоившееся женское естество. И сознание: «я еще буду».

Наша Шура и вообще все, кого мы спрашивали, напрочь отрицают, что у здешнего русского населения были когда-либо браки с эстонцами. (Эстонские деревни — на другом берегу озера.) «Ни на моей памяти, ни на маминой, ни на чьей. Ня бы́ло етого!» Однако у нее самой острые финские скулы и плоские веки, прикрывающие светлые глаза, у матери ее — еще более острые скулы, лицо как бы сложенное из треугольников, острый большой нос — точно у некрасивых финок или некоторых прибалтийских женщин. В Каунасе, в музее, я даже видела вырезанную из дерева неизвестным крестьянином «смуткяле» — фигурку богородицы. Остроскулая, остроносая богородица скорбела над бородатым Христом, умещавшимся у нее на коленях, как трехлетнее дитя, а на груди у нее — точно символ страдания, вынесенный за скобки, — было приклеено деревянное, пронзенное ножом сердце. Талантливые люди во все времена умели совмещать отвлеченное с грубо-конкретным, чтобы усилить впечатление, чтобы надежнее дошла идея…

Эти финские скулы у подборовцев так и оставались для меня загадкой, пока я не прочла в одной книге[2], что «…с другой стороны, в говорах словен и большей части кривичей появилось цоканье, образовавшееся в связи с межязыковым смешением славян и финских племен». Вот, значит, аж оттуда идет это: «Паноцка, ты ня пой, не то подумают, што ты дуроцка!..» и скулы, наверное, оттуда же…

— Цясовни не было у нас, — отвечает на очередной вопрос Веры Федоровны Андрей Филиппыч. — Самоловски наших дразнили: бесцасовенники да бесцасовенники; весла крястом поставя — помолитесь хоть на ето. С етого Ванюшку Шуриного обливанником кличу: чухонь крястила, ены обливаю, ня кунаю в купелю…

Тут инициативу перехватывает Тамара, к неудовольствию Веры Федоровны, которая считает, что Тамара, побывавшая во время войны в плену, поработавшая на хуторах у эстонцев, менее типична с точки зрения диалектологической. Но Тамара ввязывается в разговор по доброте душевной: она полагает, что отец ее неповоротлив мыслью и перезабыл все, а она вот помнит.

— Сучошна дорога вот там, — показывает она рукой куда-то вбок, в «божий угол». — Суки́ — место такое. Фамилье то было, кто раньше место захватил. Сякирой розодрали землю, ну, ето место им отошовши было. И пошло Суки да Суки с ныне до веку. (Вере Федоровне для вопросника нужно происхождение названий мест и прозвищ людей.) А там, — Тамара тычет жилистой загорелой рукой в противоположную сторону, — Красная го́ра. Розвеем еще то место называю, там действительно розвей, — металлически вдруг просверкивает в ее речи чужое городское слово «действительно». — Там пясок жолтый так розвева. С пяска навеявши, дак… Вот называем что «долина»: там такой мох, что без конца тянется. Если полтора-два гяктара, дак не назову долина… Подборовье?