К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина

наши предки кривичи, словене, дреговичи и прочие славянские племена, живавшие в этих и иных краях, называли «лядиной» место, выкорчеванное и выжженное под пашню.

Язык обиходная вещь, «особая система знаков», почти что цепочка дырочек в перфокартах, которые заправляют в кибернетические машины, — владеешь им и до поры до времени не удивляешься. «Ляжу в лядине, в лопухах, крычу Тамару, а ена ня бежи…» — говорит наша Шура. Сбереглось в живой речи необычное слово — и вдруг вспоминаешь, что более тысячи лет назад кто-то  в п е р в ы е  произнес здесь его: протянулась, замкнулась ниточка длиною в тысячу лет. Но почему «лядина»? «Кыче» — можно еще понять, почти звукоподражание; но «лядина» — поле, выжженное, подготовленное для того, чтобы посеять хлеб? «Лядина»? В архангельских и вологодских говорах сохранилось «ляд» — «черт», «леший», «На кой ляд он мне сдался!» Может быть, у кривичей так называли одного из их пантеических богов? А после, чтобы помогал, перенесли его имя на важное место, которое должно накормить? Теперь уж не узнаешь, можно только гадать. Зато достоверно подлинно до мельчайших подробностей живет в языке наша долгая-долгая история. Слияние племен и разъединение под властью враждовавших князей; крещение Руси и татарское иго с его «сарафанами», «базарами», «сараями», «сар» (царь) — тоже татарское. Включение русских земель в состав Литовского царства не прошло бесследно для обоих языков; запомнил русский язык и заигрывание Петра с «немцами»; правда, перенесение столицы в Петербург сказалось много позднее, потому что вокруг новой столицы не было тогда еще населения с устоявшимся диалектом, сам же Петр «акал» по-московски…

Впрочем, все это понятно. Непонятно, удивляет меня другое. Вот, для сравнения, простая вещь: вы глядите с обрыва на море. Или же на убранное ржаное поле, на нем стоят стога, за полем — осенний лес, а рядом течет неширокая, небыстрая черная речка. Отчего же смотришь — и нет сил оторваться, сжимается горло, колотится сердце, и уходишь потом, чувствуя, что с тобой что-то произошло? Наши наивные предки верили в «душу» леса, реки, поля — может, ты вдруг услышал прикосновение ее?

Похожее происходит от «слов». Слушаешь, как Журавлев читает Пушкина (например!) — просто  с л о в а, в тексте ничего особого ведь не случается; но слушаешь — и ходит в тебе счастливая благоговейная слеза, сжимается сердце — ты стал вроде бы на какое-то время чище, лучше. Катарсис — отчего? От слов? От слов… Помните: «Бабка пошептала — и прошло». Значит, совсем недавно, когда люди верили в сверхъестественную силу слов, они еще не потеряли способность удивляться тому, что есть  с л о в а, что люди их  г о в о р я т, обращаясь друг к другу. Удивлялись, что от  с л о в а можно заплакать или, наоборот, засмеяться. Не от действия, а от  с л о в а… Наивно?

А помните великую наивность современников убиенного Димитрия, всерьез выслушавших приказ: колокол, созвавший народ на сходку, бить публично плетьми, отрубить ему ухо, вырвать дерзкий язык? Отправившихся в Сибирь вместе с опальным колоколом, не забывших о нем; спустя многие годы вернувших его в родной город? То-то мы понедоумевали бы и посмеялись над этим нынче!.. И дело тут не в серьезности времени, дело в нас самих. Мы разучились удивляться и благоговеть, нам кажется, что мы все на свете знаем, в вопросах «смешно», «наивно», «неприлично» давно уже руководит нами тот самый «интеллигентный мещанин», о котором когда-то Герцен писал: «…Это та самодержавная толпа сплоченной посредственности, которая всем владеет, т о л п а  б е з  н е в е ж е с т в а, н о  и  б е з  о б р а з о в а н и я». Никаких тайн, никаких глубин духа и порываний к мирам иным. Все просто, все плоско. Несокрушимый здравый смысл, несокрушимая посредственность. Есть то, что есть, и ничего больше нет, ничего больше не надо. Серединное царство, царство вечной середины…

Ну вот, а на Волхонке, в давно не ремонтированном здании, расположен и с неторопливым упорством действует Институт русского языка. В фонотеке, которой по-домашнему неспешно заправляет кандидат наук Роза Пауфошима, более двух тысяч пленок с записями живой речи бабок, баб, дедов и мужиков — горьковские, псковские, архангельские, вологодские, новгородские, рязанские, вятские, курские, саратовские, и прочая, и прочая, и прочая. Рассказы о «прошлой жизни», о смерти близких, о свадьбе, о хорошем председателе, о войне, о том, что носили, как мылись в банях, что ели. Слушать записи можно бесконечно, по нескольку раз прокручивая одну и ту же пленку, доставляет это такое же наслаждение, как хорошая музыка.

От чего наслаждение? От  с л о в…

«Как труп в пустыне я лежал, и Бога глас ко мне воззвал: «Восстань, пророк! И виждь и внемли, исполнись волею моей. И обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей!» Глаголом, словом и посейчас обжигается, направляется сердце человеческое.

3

Главные наши «информаторы» — старики, предпочтительно родившиеся в Подборовье и никуда отсюда надолго не выезжавшие. Вера Федоровна переписала у бригадира таких стариков, и мы ходим из избы в избу. Лето, дел в огороде и дома полно, все от стара до мала заняты, но наша начальница заходит в дом уверенно, громко спрашивает, здесь ли живет такой-то и дома ли он, решительно садится, раскрывает блокнот и говорит привычно громким голосом (старики глуховаты): «Дедушка (бабушка), мы вот из Москвы приехали с экспедицией, нам нужно вас про старину расспросить». Я в этой ситуации чувствую себя неловко: видно, от прадеда-крестьянина, минуя более поздних предков, вжилось мне в кровь — есть дело и есть безделье. Шестнадцать лет профессионально занимаюсь литературой — и все чувствую себя  о к о л о  дела, робею мешать человеку, когда он работает руками. По сути, конечно, ощущение глупое, и Вера Федоровна права, считая заполнение своего вопросника важнее прочих дел. Действительно ведь важное дело. Тем более что у подборцев каких-то заметных общественно полезных занятий не наблюдается. Здесь, как мы успели понять, главный двигатель всякого шевеления человеческого — побольше нагрести руками к себе. Действие, безусловно, тоже нужное, но тогда об альтруизме и взаимных уступках речи быть уже не может — чья возьмет. Как правило, под натиском Веры Федоровны берет «наша».

Хозяева откладывают срочные и несрочные работы, садятся, начинают отвечать на вопросы. Поначалу не очень охотно, но, с течением беседы постепенно самовозгораясь, по собственной инициативе уже припоминают случаи и подробности прошедшего. Людям вообще втайне нравится говорить о себе, особенно если их со вниманием слушают. Старики тем более клюют на эту наживку, ведь их не балуют вниманием. Встречаются и исключения.

Андрею Филиппычу Короткову, отцу нашей Шуры, восемьдесят шесть лет. Седые мягкие лохмы густо покрывают большой череп, налезают на загорелые, заросшие седым пушком уши, глаза под желтовато-седыми бровями внимательны, не злы, голубеют водянисто, как у большинства старых рыбаков. Впрочем, последние тридцать лет