Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин

политическое мышление можно свести к простой встрече капитализма и социализма или коммунизма, — идеологических полюсов больше.

Я думаю, что это второй важный аспект размышлений Чаянова. Он позволяет нам более реалистично смотреть на экономические структуры и объяснять их теоретическими схемами, но не неоклассическими или марксистскими в смысле того марксизма, который нам внушали в Советском Союзе.

Неформальная экономика является феноменом, не случайным и не временным. Это экономические структуры, которые действовали и действуют. Экономический анализ должен это принять и найти способы их описания. Этот вид структуры часто перекрещивается с другими, что и объясняет то, что крестьянство существовало при феодализме и до него, а потом смогло существовать и при капитализме, и «после». Основные характеристики крестьянства как социоэкономической структуры пережили развитие капитализма. В чем особенность этих крестьянских сообществ? Это семейная единица производства, которая действует по-другому, чем те, которые определяются куплей-продажей. Как заметил Чаянов, понятие «платы за труд», которое употребляли марксисты при анализе русского крестьянства этого периода, — выдумки. В действительности крестьянин не просчитывает в точности, сколько продуктов он производит, и не проверяет, какой процент труда затрачен на это, — все это можно найти в чаяновской «Теории крестьянского хозяйства». Там определяются разные виды и формы труда, из которых один — крестьянский. И особенность крестьянского труда в том, что это семейный труд.

Мы загоняем себя в тупик широко принимаемой постановкой вопроса «или — или»: «то, что мы видим, — это феодализм или капитализм». Это, возможно, и то и это — и что-то еще.

Шах-бану — королева Ирана

Исследования русского крестьянства оказались необыкновенно продуктивными также в их проекции на другие темы и опыты. Примером этого стала моя встреча с Ираном, его сельскими районами и правителями. Одним из врагов левых и либеральных мыслителей западного мира был шах-ин-шах Ирана. Его власть над страной была диктаторской. В тюрьмах томились критики режима. К тому же шах с огромным удовольствием издевался над интеллектуалами западного мира. Он часто появлялся в Англии, чтобы сказать англичанам на прекрасном английском, чему они должны учиться у него в вопросах «развития» и эффективного руководства государством. Притом многими считалось, что режим шаха, опираясь на запасы нефти и на Савак — мощную и жестокую полицейскую структуру, — сможет удерживать свою власть почти до бесконечности. Однако теократия, основанная аятоллой Хомейни, которая внезапно привела в 1979 году к Исламской революции в Иране, продемонстрировала, что на смену одному порочному режиму подчас может прийти другой, еще худший.

В 1950‑е и потом в 1960‑е и 1970‑е любимым героем моих друзей, как и моим, был премьер-министр Ирана Мохаммед Мосаддык (1951–1953). Он был схож в немалой степени с Гамалем Абдель Насером, который стал президентом Египта позже, в 1954 году, возглавив переворот, свергнувший монархию в 1952 году. Его фундаментально-националистическая позиция заключалась в том, что главной проблемой Ближнего Востока являются колониалисты, виноватые в бедности стран «третьего мира». Та же идея побудила Мохаммада Мосаддыка в 1950 году национализировать нефть, до того находившуюся под полным контролем Великобритании. В 1953 году британцы убедили США (при помощи МИ-6 и иранских монархистов) организовать переворот, в результате которого Мосаддык был свергнут. В результате шах стал абсолютным властителем Ирана и прочно обосновался в лагере друзей Америки.

Возвратившись из одной из моих заграничных поездок, я работал в офисе Шеффилдского университета с моей секретаршей. Мы просматривали накопившуюся кучу корреспонденции. Секретарша читала пришедшие письма, а я в то же время подписывал ответы и другие бумаги. И вот она говорит: «Приглашение в Иран на конференцию по вопросам развития». На что я буркнул: «К фашистам не езжу. Следующий?» Она говорит: «Так что, я выбрасываю это приглашение в Шираз?» Это остановило меня на скаку: «Минутку! В Шираз?!» А я ведь слышал это слово в поэзии Сергея Есенина. «А ну-ка, дай-ка мне его обратно», — сказал я и, прочтя письмо заново, нашел, что Министерством развития Ирана готовится съезд «по вопросам развития», который должен был пройти в Ширазе в 1974 году, с проживанием в Персеполе. Я приглашался, чтобы выступить на тему крестьянства и этого самого «развития». Уяснив это, я с ходу сменил гнев на милость: «Фашисты фашистами, а на Персеполь — столицу страны две тысячи лет назад — посмотреть хочется». Я продиктовал письмо, что принимаю это приглашение.

Через два месяца, в начале 1975 года, я вылетел в Тегеран. Оттуда нас немедленно отвезли в Персеполь, в гостиницу, специально построенную в 1971 году, чтобы отпраздновать «две с половиной тысячи лет иранской государственности». Гостиница была из области снов. Пища оказалась тоже из мира снов — не думаю, что я когда-либо ел что-нибудь более вкусное. Добавочный момент удачи был в том, что один из профессоров местного университета (которых не пригласили на конференцию) знал меня и приехал пожать мне руку. Он взялся показывать мне Персеполь. Мы начали с огромной стелы, покрытой клинописью. Увидев ее, я сказал: «Как интересно! Если бы еще можно было прочесть!» Он ответил: «Конечно» — и, сунув руки в карманы, начал читать вслух, как читают ежедневную газету. Он оказался одним из крупнейших специалистов по клинописи, и мы провели несколько прекрасных часов, в течение которых он посвящал меня в историю и культуру Древнего Ирана.

На завтра началась конференция. Это выглядело так: длинный стол, с одной стороны его группа очень по-западному одетых иранцев, а с другой — также очень хорошо одетые американские профессора, на этой же стороне был и я, как единственный представитель Великобритании. Я понял позже, что организаторы конференции не нашли никого, кто мог бы сказать что-либо про крестьянство, и тогда вспомнили мою фамилию — незадолго до того вышла моя хрестоматия «Крестьяне и крестьянские хозяйства».

Иранцы на своей стороне стола представились. Все они были министрами или замминистра: развития, образования, сельского хозяйства и т. д. — полный стол министров. С другой стороны практически все были профессора Принстонского университета США. Первый из них открыл конференцию и говорил в течение получаса о том, как блестяще правительство развивает Иран и как все страны «третьего мира» должны учиться у него. Далее встал персидский министр, который сказал, насколько у них все прекрасно и развивается необыкновенно хорошо, согласно превосходным советам, которые иранское правительство получает из Принстона. И все продолжалось в том же стиле. Одна сторона стола хвалила другую сторону, и наоборот — чем не басня Крылова! Чем дольше это продолжалось, тем смешнее мне становилось, но постепенно ситуация перестала меня забавлять. Я начал злиться — в