Александр Сегень - Общество сознания Ч

- Вы?! - удивился Ревякин. - Убить?! Но ведь, кажется, это вы были сегодня дьяконом?

- Не дьяконом, а всего лишь псаломщиком, - отвечал Василий Васильевич.

- Дьякону полагается быть рукоположенным, и у дьякона орарь, а я был только в облачении мирянина, участвующего в богослужении. Я не священник, я мирянин и имею полное право сразиться на дуэли.

- По-моему, христианам не положено драться на дуэлях, - пожал плечами Тетерин.

- А Пушкин разве не был христианином? - возразил Чижов.

- Довольно сомнительным, - покачал головой Ревякин. - Впрочем, не мне об этом судить. Я бы тоже с удовольствием убил этого человека, который вдобавок является моим двойником.

- Да, вы похожи, - согласился Чижов, только теперь как следует приглядевшись и увидев, насколько и впрямь Ревякин похож на Белокурова, только на худого Белокурова. Это вдруг его насторожило и озадачило. Что такое? Заговор?

- Предупреждаю, мы не братья, - сказал Белокуров. - Просто такое сходство.

- А зачем вы сбрили усы? - спросил Чижов. - Чтобы усилить это сходство?

- Он сбрил их потому, что моя бывшая жена хотела, чтобы я был тучного телосложения, - сказал Ревякин. - Она у меня с большим приветом. Это она устроила цирк в церкви. Влюбилась, видите ли, в этого! Венчаться удумала. А она, между прочим, замужем, и за очень богатым и влиятельным магнатом.

- А чем, кстати, занимается ее муж? - спросил Белокуров.

- Семечками торгует, - хмыкнул Ревякин. - Вы же о нем статью давали в своей газетенке.

- Да так и не понял смысла его бизнеса, - пожал плечами газетчик, нисколько не обижаясь на то, что его «Бестию» обозвали газетенкой.

- И не надо, - сказал Ревякин.

- Вы будете бросать жребий или нет? - раздраженно спросил Тетерин. - Хочется вернуться к обещанному отцом Василием козленку.

- Не надейтесь на то, что он будет хорошо приготовлен, - фыркнул Василий Васильевич. - Матушка Наталья из любого самого лучшего продукта умеет приготовить несъедобный ошметок. Я лично налегал на закуски, которые сам же и привез, - язык, колбасу, ветчину.

- Ну все, - пуще прежнего рассердился Тетерин. - Разворачиваюсь, и едем назад! Хватит ломать комедию!

- Нет, стоп! - возразил Чижов, видя, что Белокуров охотно бы согласился на такое разрешение конфликта. - Ревякин, вот вам полтинник. Если выпадет орел, то я иду к березе первым.

- А если чиж? - пошутил остряк Белокуров.

- Чиж он и есть орел, - сказал Тетерин. - Бросай, отец-основатель!

Ревякин подбросил монету, поймал ее в кулак, развернул ладонь и при виде орла воскликнул:

- Чиж!

- Жалко, - сказал Белокуров. - Лучше бы я первый.

- Не волнуйтесь, - похлопал Ревякин Василия Васильевича по плечу, - если он вас застрелит, я буду стреляться с ним за честь моей бывшей жены. Он отказался взять ее в жены, и я хочу отомстить. Идите спокойно.

Чижов вылез из машины и направился в сторону самим же им выбранной в качестве барьера березы. Он шел и считал шаги: один, два, три, четыре, пять, шесть… Кажется, с шести шагов Лермонтов стрелялся с Мартыновым?.. семь, восемь, девять… А снег-то все идет и идет… десять, одиннадцать… нет, не пенальти!.. двенадцать, тринадцать. Береза. Тринадцать шагов. Дурное число. Василий Васильевич развернулся и прислонился спиной к стволу березы. Цепочка шагов пролегла от него по снегу вверх по обочине дороги, к автомобилю Тетерина, из которого высовывалась безусая морда Белокурова.

- Огонь! - крикнул ему Чижов и махнул рукой. Он чувствовал себя так, будто в него и впрямь будут по-настоящему стрелять. В окошке автомобиля появилось дуло пистолета. «Какой-то дурак сказал, а все вокруг заталдычили,

- подумал Чижов, - что история повторяется дважды: сначала как трагедия, а потом как фарс».

- Вот он сейчас кокнет меня, и будет вам фарс, - вслух вымолвил Василий Васильевич, не на шутку перепугавшись направленного на него пистолетного взгляда. Еще он успел подумать о том, что и пускай Белокуров убьет его, нажав на свой белый курок, пускай не будет фарса, а будет трагедия, как на Черной речке.

Грохнул выстрел, пуля шпокнулась в ствол березы высоко над головой Василия Васильевича - метрах в трех, должно быть. Все по-прежнему сохраняло статус фарса. Обманутый и неубитый историк Чижов оторвал спину от ствола березы и зашагал в сторону автомобиля, из которого в него только что стреляли. Белокуров уже вылезал.

- Погодите, - сказал ему Чижов. - Посчитайте шаги.

- Зачем это? - удивился главный редактор «Бестии».

- Прошу вас.

- Ну хорошо. Один, два, три… - он пошел к березе, а Чижов сел на его место и взял у Тетерина пистолет.

- Это его или ваш?

- «Стечкин», именное оружие моего покойного отца, - ответил Тетерин. - Калибр - девять миллиметров. Бьет без промаха.

- Сколько шагов? - крикнул Чижов Белокурову, который уже стоял, прислонясь к березе спиной, высокий и солидный главный редактор известного газетного издания, в красивом плаще оливкового цвета.

- Тринадцать, черт возьми! - крикнул он в ответ Чижову.

- И у меня тринадцать, - вздохнул Чижов. - Шаги у нас одинаковые.

Он высунул руку из окна машины и внимательно прицелился сначала в живот, потом в голову Белокурова. Он хорошо видел бледное лицо своего некогда любимца, а теперь врага. Оно выражало тревогу. Неужели надобно убить этого человека?

- Полегче! - сказал Ревякин. - И впрямь застрелишь!

- Не убий, - добавил Тетерин. - Да и вообще, пожалей его славного малыша.

- Ладно уж, - тяжело вздохнул Чижов, - фарс так фарс! Сим прощаю Белокурова, бестию!

Он резко подбросил руку и выстрелил вверх, прямо в небо. В следующий миг лицо Белокурова окрасилось красным, и главный редактор «Бестии» рухнул ничком в траву, присыпанную снегом.

- Что такое! - испугался Чижов. - Не мог же я попасть в него!..

Он выскочил из машины и бросился бежать по трем цепочкам шагов - двум своим и одной белокуровской. Подбежав к Белокурову, резко перевернул его на спину. Все лицо главного редактора «Бестии» было в крови и снегу, кровь продолжала хлестать из ноздрей.

- Борис! - крикнул Василий Васильевич в отчаянии. - Хватит дурить!

Эпилог

- Бедняга!.. Ребята, на его месте должен был быть я.

- Напьешься - будешь.

В конце мая Николай Прокофьевич получил письмо, адресованное Борису, и, вскрыв его, прочитал следующее:

«Здравствуй, мой дорогой и единственный! Представляю, как ты сейчас горько улыбаешься, прочтя это обращение. но я повторяю: мой дорогой и единственный! То, что я совершила, не заслуживает никакого прощения, и я понимаю, как мерзко выглядела в глазах твоих, Николая Прокофьевича, твоего друга или знакомого. Кстати, кто он и почему я раньше не знала его? Да, мне нет прощения, но я все-таки надеюсь, что ты прочтешь мое письмо до конца и постараешься понять меня.