Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

Ф[иларетовне] как к какому-то отдаленному и невидимому доброму гению, и видимость его, т. е. сознание, что она живет в трех верстах и как простая смертная, – меня беспокоит. <…> Вся обстановка чудная, и я наслаждаюсь невыразимо. Признаться сказать, я сильно устал от вечной Каменской суеты и жаждал уединения всеми силами души моей»[535].

Пребывание в Каменке омрачила печальная новость о смерти Николая Львовича Бочечкарова, которого Чайковский знал на протяжении десяти лет. Бочечкаров вел довольно странный образ жизни – по сути был нищим, жил в долг, но это не мешало ему вести приятное существование довольного и благополучного человека. Многие его поддерживали и материально помогали. Как вспоминал Модест Ильич, для композитора в московские годы «изучать привычки, слушать рассуждения, поучаться всевозможным предрассудкам этого старичка – стало… любимым времяпровождением в свободные часы»[536]. Петр Ильич также взял на себя денежные заботы о Бочечкарове. Известие о смерти приятеля стало для композитора «убийственно грустным». «Это был один из тех людей, которые никогда не могут примириться с мыслью о смерти. Он никогда даже не произносил этого слова. Замечательно, что даже во время болезни он, по-видимому, совсем не допускал и мысли о возможности смертельного исхода»[537], – писал Чайковский.

В Симаках Чайковский наконец завершил инструментовку «Орлеанской девы». К этому времени Первая оркестровая сюита готовилась к изданию. Внезапно Чайковскому показалось, что необходима переделка, так как все части в сюите оказались двухдольные. В Симаках Петр Ильич сочинил новую часть – Дивертисмент. Об этом он писал Юргенсону: «Печатается ли, т. е. гравируется ли сюита? Если еще не дошли до № 4, то я буду донельзя счастлив. Только теперь я вдруг сообразил, что все 5 частей сюиты в двухдольном ритме. Это невозможно. А так как № 4 сомнительного достоинства, то я поспешил написать вместо него другую вещь в ритме вальса, которая несравненно лучше»[538].

Получив ответ издателя, а также предложение не заменять номер в сюите, а просто добавить, Петр Ильич написал ему письмо, в котором просил посоветоваться с Танеевым, причем о собственном сочинении композитор говорит с заметной иронией:

«Merci! Очень благодарен тебе за милое согласие принять новую часть. Ты пишешь, что следовало бы Marche miniature оставить. Видишь что, душа моя. Мне с некоторых пор стало казаться, что этот миниатюрный марш есть миниатюрное говнецо. Откровенно сказать, я бы желал выбросить эту дрянь вовсе. К тому же 6 частей я нахожу слишком много. Лучше бы всего было, если б ты согласился поступить согласно моему вчерашнему письму и миниатюр выбросить. <…>

Но дело в том, что я плохой судья в своих вещах, пока они не сыграны. Кажется, Танеев знаком с сюитой. Я вполне полагаюсь на его суждение. Пошли к нему, пожалуйста, записочку и попроси его откровенно сказать свое мнение. Если он положа руку на сердце скажет, что жалко бросать миниатюр, то пусть будет 6 частей. Если же нет, то брось! Убытки беру на себя (не великодушничай), – это будет справедливо.

В случае же, если б Танеев заставил бы тебя сохранить говнецо, то порядок частей следующий:

1) Интр[одукция] и ф[уга].

2) Divertimento.

3) Scherzo.

4) Говнецо.

5) Гавот.

Увидимся довольно скоро. Один разик я попросил бы тебя написать по данному вчера адресу. Я отправлюсь туда через несколько дней.

Твой П. Чайковский

(родитель говнеца)»[539].

Первые три недели сентября композитор провел в Петербурге и Москве в работе и встречах с друзьями. Петр Ильич уже несколько отвык от столичного образа жизни. Будучи в Москве, он писал брату о завтраке с Юргенсоном и Николаем Рубинштейном: «О Москва! Не успел я приехать, как тотчас же пришлось напиваться пьяным. Они ушли в 2 часа, а в 5 был назначен обед у Юргенсона, где опять пили, пили и пили. Не могу тебе передать, до чего мне было жутко и противно окунуться в этот московский элемент пьянства»[540]. В конце сентября Чайковский отправился к родным в Каменку. 8 ноября композитор вновь уехал в Европу.

Париж – Рим

Зиму 1879/80 года он прожил в Париже и большей частью в Риме. Начал работать над Вторым концертом для фортепиано с оркестром. Когда Петр Ильич приехал в Рим, там уже находился Модест с Колей Конради, все вместе много гуляли, осматривали достопримечательности Вечного города: «Последнее время ознаменовалось тем, что я испытал значительное удовольствие от посещения некоторых музеев. В Ватикане некоторые картины (“Преображение” Рафаэля и “Причащение св[ятого] Иеронима” Доменикино) произвели на меня впечатление. Фрески Микель-Анджело в Сикстинской капелле тоже перестали быть для меня тарабарской грамотой, и я начинаю проникаться удивлением к оригинальной и мощной красоте его. Был я также в Казино виллы Боргезе, где находятся несколько замечательных статуй, и остался доволен»[541]. Здесь в первые дни 1880 года у Чайковского возник замысел нового сочинения – «Итальянского каприччио» на народные темы.

В солнечный Рим приходит трагическое известие – 9 января умер Илья Петрович Чайковский. Выехать попрощаться с отцом Петр Ильич не успел, он до марта остался в Европе. Перед отъездом в Россию Чайковский на несколько дней задержался в Париже, где встретился с Кондратьевым, побывал на нескольких драматических спектаклях. Одной из черт характера Чайковского были сильные перепады настроения, выражающиеся в том, что люди или обстоятельства, в которых он всегда чувствовал себя комфортно, в определенный момент вызывали раздражение. Так, он пишет Модесту о встрече с Кондратьевым:

«Последнее утро в Париже провел очень приятно. т. е. без Кондратьева, который меня начинает раздражать до последней степени и с которым уж, конечно, я никогда нигде не буду проводить время иначе, как в более обширном обществе. Tête-à-tête с ним невозможен. Шуточки его утратили для меня всякую новизну. Зато его хвастливость, неожиданные переходы от одного настроения к другому, самовлюбленность, отсутствие правдивости, мелочное себялюбие, жалкий, хотя и наивный эгоизм, проявления самой отвратительной скаредности, словом, вся кондратьевская натура, которая под симпатичной тоненькой корочкой скрывает довольно дрянненькую душонку, – сделались мне невыносимы, Тщетно я стараюсь себя убедить, что все это мне только кажется, что нужно быть снисходительным, что я сам, может быть, гораздо хуже его и т. д., – он мне стал тошен»[542].

Из Парижа композитор отправился в Берлин. Здесь Чайковский вновь посетил столь полюбившийся ему год назад зоопарк и: «…остался в совершенном восторге от шимпанзе, который живет в величайшей дружбе с собачкой. Как они прелестно играли и возились все время; какие он удивительные прыжки делал, как он прелестно смеялся, когда удирал от собачки в такое место, где она его достать не может! Ум его замечателен; с сторожем он обходится совершенно как ребенок с нянькой»[543]. За два дня композитор успел побывать в Музее кайзера Фридриха[544], на симфоническом концерте и на представлении оперы Вагнера «Летучий голландец». Из Берлина Чайковский уехал в Россию.