Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

в сторону и начинала то распространяться о коварстве моих родных, имевших на меня в этом деле пагубное влияние, то говорить о музыке к “Онегину”, которую она находит превосходной. Потом опять слезы, уверения в любви и т. д. Я решительно не знал, как прекратить эту несносную сцену, и, наконец, видя, что, несмотря на твердое высказыванье моего решительного нежелания жить с ней, она все-таки старается тронуть меня своими нежностями, я попросил ее прекратить объяснение и обдумать все, что я ей сказал, в течение нескольких дней, после которых она получит от меня или письмо или личное свидание в Москве. При этом я вручил ей экстраординарную сумму в сто рублей на обратную поездку в Москву. Тут она внезапно сделалась весела, как ребенок, рассказала несколько случаев о мужчинах, которые в течение этой зимы были влюблены в нее, пожелала видеться с братьями, которые явились и которых она осыпала нежностями и уверениями в любви, несмотря на то, что за полчаса перед тем называла их своими врагами. При этом она имела такой вид, как будто мы все счастливы лицезрением ее. Наконец она ушла и, прощаясь, спросила меня, где мы с ней увидимся сегодня и завтра, как будто предполагая, что свидания с нею для меня очень желательны. Я должен был сказать ей, что здесь видеться с ней не могу, и просил уехать сегодня же в Москву, что она и обещала мне»[531].

Но история на этом не закончилась, так как Антонина Ивановна не выполнила своего обещания и не уехала, а более того, продолжила «преследовать» супруга:

«Известная особа, получив от меня средства для обратного проезда в Москву, заблагорассудила однако ж остаться в Петербурге, и в одно прекрасное утро я встретил ее гуляющею вблизи нашего дома. Оказалось, что она поселилась даже в этом самом доме. Я опять повторил ей мое желание, чтобы она уехала в Москву, и предупредил ее, что если она ищет здесь свиданий со мной, то это напрасно, ибо я не найду времени. Она ответила, что не может жить теперь вдали от меня и что уедет в Москву в одно время со мной. Засим я получил от нее длинное письмо с изъяснением ее страстной любви ко мне. На письмо это я не отвечал. Приходится просто бегать от ее неожиданного преследования, и с этой целью я решился уехать отсюда ранее, чем предполагал, а именно, в первый день Пасхи. Я останусь в Москве три дня. В четверг туда прибудет Модест со своим Колей и с племянницей моей Анной, после чего мы будем продолжать вместе путешествие до Каменки. <…> Что касается преследованья известной особы, то оно неприятно только теперь, когда я чувствую ее в двух шагах от себя. В Каменке я буду вполне обеспечен от ее нападений по новой системе. Кроме того, она получит обещанное ей письмо, в котором я еще раз и окончательно разрушу все ее надежды»[532].

После описываемых событий Петр Ильич действительно спешно уехал в Москву, а оттуда через несколько дней в Каменку.

Лето 1879-го

Как и мечтал, с мая и до сентября Чайковский проводил на природе, среди родных и близких. В апреле в Каменке ему наконец удалось завершить работу нал Первой сюитой, которую негласно посвятил Надежде фон Мекк, далее вновь принялся за оркестровку оперы «Орлеанская дева». Две недели в мае Петр Ильич провел в Браилове, имении фон Мекк.

Здесь Петра Ильича настигло еще одно неприятное известие – его многолетний друг Владимир Шиловский якобы публично высказался о затраченных на композитора огромных денежных суммах и его неблагодарности. Неизвестно, что произошло на самом деле и кто «донес» это Чайковскому, ведь его и без того тяготила та финансовая зависимость от Владимира, в которой он оказался много лет назад. Молчать Петр Ильич не стал и разразился огромным письмом:

«Володя!

Из достоверных источников до меня дошло, что ты жалуешься во всеуслышание на мою неблагодарность и говоришь при этом, что я получил от тебя 28 тысяч рублей!!! Я бы солгал, если б сказал, что совершенно равнодушен к распространяемым тобой слухам. Мне это неприятно, – но я смиряюсь, ибо несу должную кару за неразборчивость к добыванию денег и за ту долю несомненного интересанства, которую я проявил в моих с тобой отношениях. <…> …ты самым нещадным образом преувеличил как сумму своих щедрот, так и пропорционально степень моей черной неблагодарности. На эти вещи память у меня изумительно хорошая, и я тебе сейчас скажу копейка в копейку, сколько получил от тебя. <…> …всего – 7550 рублей серебром. Это и много и мало. Много, – с точки зрения абсолютной ценности денег. Мало, – если принять во внимание все неисчислимые нравственные муки, которые мне эти деньги стоили; мало, – если вспомнить, что ты богатый меценат, а я бедный артист; очень мало, – если ты припомнишь твои бесчисленные уверения в любви ко мне и готовности на всякие жертвы, наконец – совершенный нуль в сравнении с тем, что ты так часто обещал мне!»[533]

На несколько лет общение Чайковского и Шиловского было прервано.

Из Браилова композитор вновь вернулся в Каменку, продолжил работу над «Орлеанской девой», съездил в Низы навестить Кондратьева. В начале августа в Каменку приехал Котек. Петр Ильич с ним много музицировал, а также ставил спектакль с участием домочадцев, включая всех своих племянников. Последний летний месяц Чайковский по приглашению Надежды Филаретовны провел на хуторе ее браиловского имения – Симаки. «Домик старый-престарый, густой сад с вековыми дубами и липами, очень запущенный и именно поэтому-то восхитительный, река в конце сада, чудный вид на село и дальний лес с балкона, удаление от завода, местечка и всякого шума и суеты, абсолютная тишина, необыкновенно комфортабельно устроенное помещение, состоящее из залы, огромного кабинета, столовой, спальни и Алешиной комнаты, – все это как нельзя более соответствует моим вкусам и наклонностям. Кругом усадьбы, – поля, перелески, где можно бродить никого не встречая, что я сейчас и сделал с невыразимым удовольствием. Наконец, в довершение всего, – при мне состоит старый лакашка Леон, с которым я нимало не стесняюсь, повар, которого я не вижу, и кучер при фаэтоне с четверкой, которою могу пользоваться, хотя предпочел бы не пользоваться, ибо это как бы ставит меня в необходимость ездить, – а я ходить предпочитаю»[534].

В это время сама Мекк находилась в Браилове, о чем Петр Ильич также сообщал брату Модесту: «Близость Н[адежды] Ф[иларетовны] смущает меня, хотя, в сущности, это глупо. Ведь я же знаю, что никто меня беспокоить не будет. Я просто привык относиться к Н[адежде]