Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

и энергичного человека, каким когда-то был. Его состояние постоянно ухудшалось. Десять часов работы в мастерской на сухом пайке разрушали и без того ослабленное здоровье, а нервное состояние усугублялось насмешками и издевательствами, которые ему приходилось сносить. Он был единственным евреем, мужчиной под пятьдесят, иностранцем, который не знал языка этой страны. Большинство молодых людей, которые работали с ним, тоже происходили из иностранных семей, но они переняли худшие черты американцев, оставив без внимания хорошие. Это были грубые, неотёсанные и бессердечные люди. Они упражнялись в остроумии, которое применяли на «жидах». Неоднократно они до такой степени досаждали и изводили отца, что он падал в обморок. Его приносили домой, а назавтра он заставлял себя идти обратно. Он не мог позволить себе потерять работу, которая приносила ему десять долларов в неделю.

При виде отца, такого больного и измотанного, исчезли остатки моей враждебности. Я начала считать его одним из массы эксплуатируемых и порабощённых людей, ради которых я жила и работала.

В разговорах Елена всегда уверяла, что жестокость отца в молодости была вызвана его исключительной энергией, которая не могла найти соответствующий выход в таком небольшом городке, как Попеляны. Он был амбициозен, мечтал о большом городе и больших делах, которые он там совершит. Крестьяне влачили жалкое существование на своей земле, но большинство евреев, которым была закрыта дорога почти в любую профессию, жили за счёт крестьян. Отец был слишком честен, чтобы использовать подобные методы, а его гордость страдала из-за ежедневных унижений от чиновников, с которыми ему приходилось иметь дело. Несостоятельность в жизни, отсутствие возможности использовать свои способности ожесточили его и сделали злобным и суровым по отношению к себе.

Годы столкновения с жизнью народа, с жертвами общества в тюрьме и за её пределами, а также обширное чтение открыли мне обезличивающее следствие неверно направленной энергии. Неоднократно я видела людей, начинавших жизнь полными амбиций и надежд, которые впоследствии разрушало враждебное окружение. Зачастую они становились злопамятными и беспощадными. Понимание, которое далось мне путём борьбы, пришло к моей сестре через её впечатлительную натуру и необычайную интуицию. Она стала мудрой, не успев постигнуть жизни.

В этот визит я часто виделась с Линой и её семьёй. У неё было уже четверо детей, на подходе был пятый. Её измотали частые роды и попытки свести концы с концами. Единственной радостью Лины были дети. Самой прекрасной из них была малышка Стелла, мой лучик света в сером Рочестере. Ей уже исполнилось десять, и она была умна, чувствительна и полна приукрашенных фантазий о своей Tante Emma95, как она меня называла. После моего предыдущего визита Стелла начала мне писать, причудливо и взбалмошно изливая желания своей молодой души. Суровость её отца и то, что он отдавал предпочтение младшей сестре, было огромной и насущной проблемой для этого чувствительного ребёнка. Стелле доставляло огромные страдания то, что она делила одну кровать с сестрой. Родители не терпели «подобных капризов», тем более что они не могли себе позволить больше места. Но я очень хорошо понимала Стеллу: её трагедия повторяла то, что я сама испытывала в её возрасте. Я была рада, что рядом с малышкой находилась Елена, которой она могла рассказать о своих горестях, и что у неё оставалась потребность поделиться переживаниями со мной. «Ненавижу людей, которые плохо относятся к моей Tante Emma, — писала Стелла, когда ей едва исполнилось семь. — Когда я вырасту, буду её защищать».

Встречалась я и с братом Егором. До четырнадцати лет он, как большинство американских мальчишек, был грубым и диким. Он любил Елену за её привязанность к нему. Я была просто сестрой, как Лина, — ничего особенного. Но во время визита в 1894 году, кажется, мне удалось вызвать в нём более глубокие чувства. С тех пор он, как и Стелла, очень ко мне привязался, возможно, потому что я уговорила отца не заставлять мальчика продолжать учёбу. Егору давались знания, и это позволило старику надеяться, что его младший сын осуществит его несбывшиеся мечты и станет учёным человеком. Старший сын, Герман, огорчил его в этом отношении. Он был мастером на все руки, но ненавидел школу, и отец наконец оставил надежду увидеть, как Герман «получит достойную профессию». Он отослал его в машинный цех, где мальчик вскоре доказал, что ему легче найти подход к самому мудрёному механизму, чем выучить простейший урок. Он стал новым человеком, серьёзным и сосредоточенным. Отец не мог преодолеть разочарования, но всё же надежда умирает последней. Поскольку у Егора хорошо шли дела в школе, отец снова начал грезить дипломами. И снова его планы были расстроены. Мой приезд спас ситуацию. Мои доводы в пользу «нашего малыша» произвели лучшее впечатление, чем аргументы, которыми я в своё время пыталась защитить себя. Егор пошёл работать в ту же мастерскую, что и Герман. Вскоре с мальчиком произошли радикальные перемены: он помешался на учёбе. Жизнь рабочего и корзинка с обедом, которыми он так восторгался, потеряли своё очарование. Мастерская, со своим шумом и грубостью, стала ему отвратительна. Сейчас он стремился читать и учиться. Соприкосновение с убогой участью рабочих сблизила нас с Егором. «Ты стала моей героиней, — писал он, — ты была в тюрьме, ты с народом и разделяешь стремления молодёжи». Он добавил, что я пойму его пробуждение; все его надежды теперь сосредоточились на мне, ведь только я могла бы уговорить отца разрешить ему поехать в Нью-Йорк. Он хотел учиться. Но, как ни странно, отец не соглашался. Он заявил, что потерял веру в этого ненадёжного парня. Кроме того, деньги, которые зарабатывал Егор, были нужны в доме, потому что здоровье отца ухудшалось и он не мог больше работать. Потребовались дни уговоров и моё предложение взять Егора к нам домой в Нью-Йорке, чтобы отец сдался. Егор мечтал, и его мечта почти сбылась, поэтому я получила его сильную симпатию.

На этот раз мой визит в Рочестер оказался первым безоблачным пребыванием с семьёй. Я получила новый опыт, будучи принятой с теплотой и любовью людьми, которые всегда были для меня чужими. Моя дорогая сестра Елена и две молодые жизни, которым я была нужна, помогли более тесному общению с моими родителями.

По дороге в Нью-Йорк я много думала о наших частых разговорах с Эдом о поступлении в медицинский колледж. Я мечтала об этом, ещё когда жила в Кёнигсберге, а учёба в Вене снова пробудила это желание. Эд с радостью ухватился за эту мысль, уверяя, что вскоре сможет оплачивать мою учёбу.