Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

верит в Бога или нет?» За ней поднялась ещё одна: «Хочет ли докладчица смерти всех правителей?» Потом на ноги вскочил маленький, тощий мужчина и воскликнул тонким голосом: «Мисс Гольдман! Вы приверженица свободной любви, не так ли? Так вот, а ваша система не закончится борделями на каждом углу?»

«Мне придётся ответить этим людям без обиняков», — сказала я священнику. «Пусть будет так», — ответил он. «Дамы и господа! — начала я. — Я пришла сюда, стараясь насколько возможно не задевать ваши чувства. Я намеревалась рассмотреть только основной вопрос экономики, который определяет нашу жизнь от колыбели до могилы, независимо от религиозных или моральных убеждений. Сейчас я вижу, что это было ошибкой. Начиная борьбу, обид не избежать. Вот мои ответы: я не верю в Бога, потому что я верю в человека. Как бы человек ни ошибался, он уже тысячу лет пытается исправить то, что натворил ваш Бог». Публика пришла в бешенство. «Богохульство! Еретичка! Грешница!» — кричала женщина. «Остановите её! Выгоните её!»

Когда восстановился порядок, я продолжила: «Что касается убийства правителей, всё полностью зависит от позиции правителя. Если это русский царь, я с полной уверенностью отправила бы его туда, где ему и следует быть. Если правитель слабый, вроде американского президента, едва ли он стоит каких-то усилий. Однако есть некоторые претенденты, которых я бы убила при любых обстоятельствах. Это Невежество, Идолопоклонство и Узколобость — самые низкие и деспотичные властители мира. Что касается джентльмена, который спросил, не появится ли от свободной любви больше борделей, мой ответ такой: они все опустеют, если мужчины будущего будут выглядеть, как вы».

Наступил кромешный ад. Напрасно председатель пытался призывать к порядку. Люди запрыгивали на скамейки, размахивали шляпами, кричали и не уходили из церкви, пока не отключили свет.

На следующее утро большинство газет написали, что митинг в молитвенном доме был позорным спектаклем. Все сошлись на полном осуждении доктора Мак-Кауэна за то, что он позволил мне выступить. Даже известный агностик Роберт Ингерсолл вторил этому хору. «Думаю, что все анархисты сумасшедшие, в том числе Эмма Гольдман, — утверждал он. — Я также полагаю, что преподобный доктор Мак-Кауэн — великодушный человек, он не побоялся организовать лекцию у себя в церкви. Однако безумного мужчину или женщину неправильно приглашать для выступления перед любым собранием людей». Доктор Мак-Кауэн оставил церковь. «Я еду в город шахтёров, — сказал он мне. — Уверен, что они намного больше будут ценить мою работу». Я не сомневалась, что так и есть.

Переписка с Эдом после моего отъезда из Нью-Йорка была дружелюбной, но сдержанной. Добравшись до Детройта, я получила от него длинное письмо, написанное в старой любящей манере. Он не упоминал нашу последнюю сцену. Он писал, что с нетерпением ждёт моего возвращения и надеется увидеть меня до праздников. «Когда твоя любимая замужем за общественной жизнью, приходится учиться быть genügsam94», — говорилось в письме. Я не могла представить, чтобы Эд был genügsam, но понимала, что он пытается удовлетворить мои потребности. Я любила Эда и хотела к нему, но была настроена решительно продолжать свою работу. Однако я очень скучала по нему и его очарованию, которое не переставало привлекать меня. Я послала ему телеграмму, в которой сообщила, что собираюсь навестить сестру Елену и буду дома через неделю.

Не считая короткого визита после моего освобождения, я не была в Рочестере с 1894 года. Казалось, прошла вечность — так много случилось в моей жизни. Изменения произошли и в достатке моей любимой сестры Елены. Семейство Хохштайнов теперь занимало более уютную квартиру в маленьком домике с небольшим участком земли. Их пароходное агентство, хоть и приносило небольшую прибыль, всё же улучшило их положение. Елена по-прежнему несла основное бремя; дети нуждались в ней как никогда раньше, агентство тоже. Бóльшую часть клиентов составляли литовские и латышские крестьяне, которые занимались самым тяжёлым трудом в Соединённых Штатах. Заработок у них был маленький, и тем не менее им удавалось посылать деньги своим семьям и перевозить их в Америку. Бедность и работа на износ сделали их глупыми и подозрительными, и, чтобы с ними общаться, нужны были такт и терпение. Мой зять Яков, обычно чрезвычайно сдержанный и тихий, часто выходил из себя, сталкиваясь с их глупостью. Если бы не Елена, большинство клиентов обратились бы к предпринимателю получше Якова Хохштайна, учёного. Она знала, как улаживать сложные ситуации. Она сочувствовала этим рабам заработной платы и понимала их психологию. Она не просто продавала им билеты и пересылала деньги — она входила в их положение, их безуспешную жизнь. Она писала за них письма домой и помогала разрешать разные трудности. И не они одни приходили к Елене за поддержкой и помощью. Почти весь квартал приносил к ней свои проблемы. Внимательно слушая чужие печальные истории, сама она никогда не жаловалась, никогда не сокрушалась о своих неоправданных надеждах, мечтах и желаниях молодости. Я осознала, какая сила затерялась в этом редком создании: великая натура была заточена в слишком тесном теле.

В день приезда мне не удалось побыть с Еленой наедине. Вечером, когда дети уже спали, а контора закрылась, мы смогли поговорить. Она не совала нос в мои дела, всё, что я говорила, воспринимала с пониманием и любовью. Сама рассказывала в основном о детях, своих или Лининых, и о тяжёлой жизни наших родителей. Мне были хорошо известны причины, по которым она постоянно говорила о трудностях отца. Она старалась сблизить нас и содействовать нашему взаимопониманию. Она очень страдала из-за нашей вражды, которая во мне развилась в ненависть. Тремя годами ранее она пришла в ужас от ответа, который я выслала ей на сообщение о том, что отец был на грани смерти. Ему сделали опасную операцию на горле, и Елена призывала меня побыть с ним. «Ему давно стоило умереть», — телеграфировала я в ответ. С тех пор она неоднократно пыталась изменить моё отношение к человеку, чья жестокость испортила детство всем нам.

Память о нашем мрачном прошлом сделала Елену добрее и великодушнее. Её прекрасная душа и мои внутренние изменения постепенно излечили меня от обиды на отца. Я поняла, что невежество, а не жестокость заставляет родителей совершать ужасные вещи со своими беспомощными детьми. Во время своего короткого пребывания в Рочестере в 1894 году я впервые за пять лет увидела отца. Я всё ещё чувствовала отчуждение, но уже не враждебность. В тот раз я обнаружила отца физически сломленным, он казался просто тенью того сильного