Комплект книг Дианы Машковой - Георгий Гынжу

– Давай-давай! – поторопила она.

Неужели не понимает, что на корточках дети сидят, когда наказаны? Новенькая. И, кажется, добренькая. Я вскочила и побежала к двери, спотыкаясь на затекших ногах.

– Осторожно! – прикрикнула она, подхватив подол своего переливающегося змеиного платья.

Никем не замеченная, я добежала до туалета. Дети уже сидели на горшках. Красного коршуна рядом не было. Я быстро стянула колготы с трусами и шлепнулась на единственный свободный горшок в углу. Мое место никто не занимал – каждый ребенок здесь знал порядок. Дети рядом со мной кряхтели. Маленькие лица покрывались красными пятнами от натуги. А я просто сидела и ничего не делала – днем не будут ругать за пустой горшок. Тем более сегодня весь день с воспитательницами творится что-то странное. И тут вдруг за окном раздался страшный хлопок. Еще! Бууух, бу-бу-бууух! Замазанное белой краской окно вспыхнуло ярким желтым светом. Потом синим. И красным. Дети закричали от ужаса. И стали с грохотом прыгать на горшках в дальний от окна угол, прямо на меня. Новый хлопок. Бу-бууух! Еще всполох света. Теперь зеленый. Я сидела, пригнув голову к коленям и закрыв уши руками, чтобы не слышать новых хлопков. Чтобы хоть чуть-чуть приглушить детский крик и невыносимый железный грохот горшков о кафельный пол. Такое было уже не в первый раз – я знала, что могут стрелять и будут вспышки. Поэтому садилась подальше от окна.

– Что вы творите, бесссстолочи?! – Красный всполох возник в проеме двери. – Кудаааа?!

Но детей было не остановить. Грохот горшков продолжался.

В доме ребенка мы боялись всего. Любого шороха, резкого звука, крика. Темноты, вспышек света, взрослых. Скачки на горшках передавались из поколения в поколение как основной инстинкт. Одни дети убывали, другие появлялись, но ничего не менялось. Мы были стадом. Каждый из нас знал это мерзкое ощущение, когда собственные фекалии плещутся в моче и шлепают при каждом скачке по голому заду. И все равно скакал, не слезая с горшка. Страх был сильнее.

– Идиоооооты, – воспитательница крикнула так, что стекла задрожали, а дети замерли и заткнулись, – это салют, дебилы! Праздник, урооооды! Новыыыый гоооод!

Она смотрела на нас сверху вниз с ненавистью. Как на заразу, на грязь.

– За что мне такое наказание?! – Рот выплевывал слова вместе со слюной, а глаза стали цвета платья. – За какие грехи?! Сраные жопы. Грязные рожи. Зассанные штаны.

Она оперлась спиной о дверной косяк, закрыла лицо руками и сползла вниз по стене.

– Я хочу как человек! – почему-то объясняла она нам, а ее рот кривился в жалкой гримасе. – В красивом платье в ресторан! На танцы с мужиком. Чтобы меня водили, а не сикуху, которая младше на двадцать лет! Но у меня на работе сраные жопы. Дома кастрюли и уроки. А больше ничего в этой жизни нет. И все это из-за детей! Ну, почемууууууу?

Она страшно закричала, подняв голову к потолку, а все мы, затихнув от ужаса, смотрели на ее красный, искривленный рот.

Змеиное платье возникло в двери бесшумно. Узкая рука в тонких кольцах легла на пылающее плечо.

– Иди к остальным. – Новенькая воспитательница помогла нашей подняться.

– Зачем?!

– Посидишь отдохнешь. Вот зря ты стакан за стаканом.

– Не твое дело!

– Конечно. Я тебя провожу, а потом уложу детей. Сидите тихо, – бросила она нам.

Было слышно, как удаляются две пары ног. Цок-цок. Цок-цок. Мы вслушивались в незнакомые неровные звуки. За окном раздался еще один хлопок и вспыхнул новый – на этот раз оранжевый – салют. Но мы даже не шелохнулись, только на миг зажмурились. Сказали же. Новый год.

Полдника и ужина в тот день не досталось никому. Нас уложили в тихий час и забыли в кроватках до самой ночи: взрослые были заняты. Я долго раскачивалась влево-вправо, стараясь убаюкать сама себя, но никак не могла уснуть из-за голода. Потом, обессилев, свернулась под одеялом в клубок. Детская кроватка давно оказалась мне мала, но другой в спальне не было. Приходилось спать, подтянув к подбородку колени.

Той ночью я проснулась от резкой боли, распахнула глаза и увидела перед собой вспышку красного света, над которым качалась голова бабы-яги. Я затряслась от ужаса и моментально втянула ноги. Опять забылась во сне, и они высунулись в проход! Воспитательницы били меня по ногам каждый раз, как я случайно вытягивалась. А теперь еще и баба-яга об этом узнала! Все потому, что я не умею нормально спать. За это меня наказывают. Я плохая! Увидев, что преграда пропала, старуха тут же забыла обо мне. Пошатываясь и цепляясь когтистой лапой за спинки кроватей, она пошла к другим торчащим в проходе ногам. Аня! Я то ли вскрикнула вслух, то ли заорала мысленно, но подруга меня услышала – ее ноги дернулись и втянулись в кроватку. Баба-яга не успела. От ярости она стала стегать прутья кроватки. Под свист и шлепки скакалки за стеной раздался мелодичный стеклянный звон, и взрослые дружно закричали: «Урааааа! С Новым годом!» Баба-яга обернулась на звук и быстро, врезаясь бедрами в спинки кроваток, вылетела вон…

Только когда подросла, я поняла, что такое Новый год. Той ночью наступил 1998-й. Мы, дети из дома ребенка на Измайловском шоссе города Москвы, ничего об этом не знали. С нами не отмечали праздников. Мы не догадывались, что у каждого человека – даже ребенка! – есть свой день рождения. Не понимали, что значит радость. Человеческое тепло. Любовь. Да о чем это я? Многие из нас никогда не слышали собственных имен. Мы просто существовали, трясясь от страха двадцать четыре часа в сутки. Боялись взрослых до умопомрачения, до судорог, до энуреза. Шарахались от них и всегда молчали. Единственное чувство, которое мы тогда испытывали, – был СТРАХ. И он остался со мной надолго.

Глава 6. «Санта-Барбара»

В то утро я проснулась не от крика и не от боли, а от странного ощущения – кто-то осторожно трогал меня за щиколотку. От этих непривычных прикосновений по всему телу растекалось незнакомое тепло. Я открыла глаза и увидела ту самую новенькую воспитательницу. Змеиное платье.

– Что это у тебя?

Она внимательно разглядывала красные полосы на моих ногах. Я быстро втянула ноги под одеяло. Опять я делаю, как нельзя!

– Скажи мне, не бойся.

Я продолжала молча на нее смотреть. Если признаюсь, другие воспитательницы накажут так, что в полосах будут не только ноги. Змеиное платье сделало несколько шагов в сторону спящей Ани. На ее бледных, не умещающихся в кроватке ногах краснели точно такие же полосы.

– Не похоже на ремень. – Воспитательница обернулась ко мне.

Я отрицательно мотнула головой. Не могла ничего сказать. Только сжалась в комок.

– Значит, скакалка. – Она не злилась, не повышала голос. – За что же вас наказали?

– Твое-то какое дело? – В дверях возникла наша воспитательница.

Всклокоченный ежик. Красные глаза. Помятое лицо и плотно сжатые губы. В звуках ее голоса ощущалась угроза. Я слышала, что она на нас злится.

– Две девочки не умещаются в кроватях, – спокойно сказала новенькая.

– Заколебали! – Толстая шумно задышала. – Опять ноги в проход выставляли, бессстолочи?!

– Они ни при чем. – Я только сейчас с ужасом поняла, что новенькая пытается нас защитить.

Я смотрела на нее в панике. Зачем это все?! Не надо! Будет только хуже.

– Дылды! – Наша воспитательница заводилась все больше.

– Они не виноваты, – строго повторила новенькая, – кровати малы.

– Учишь их уму-разуму! – Она не слышала.

– Как учишь? Скакалкой?

– Чтоооо?! – вскинулась белобрысая.

– У детей на ногах красные полосы. Не надо делать вид, что это не твоих рук дело.

– А ты кто такая? – Наша воспитательница начала наступать. – Без году неделя работаешь! Морали пришла читать?!

– Детей бить нельзя.

– Ха! Своих родишь, потом поговорим. А пока помалкивай.

– Есть цивилизованные методы воспитания.

Я спряталась от страха под одеяло, но даже сквозь толстую ткань чувствовала электрические разряды, которые носились по спальне.

– Это тебя в твоих институтах учили? – Воспитательница оперлась о мою кровать. – Так и возвращайся туда! Чего к нам-то приперлась, говно разгребать?

– А это уже мое личное дело.

– Вот, так и скажи, – воспитательница неожиданно рассмеялась, – родить не можешь! Решила себе ребеночка присмотреть? Плавали, знаем.

– Не сметь!

– Ладно тебе, – она примирительно зевнула, ее ярость словно рукой сняло, – дело житейское. Я сто лет тут