Как я стал собой. Воспоминания - Ирвин Ялом

становится осторожным и старается впредь создавать сны более сложные и расплывчатые.

Вслед за Фрейдом я часто воображал себе этого плетельщика снов как пухленького, жизнерадостного гомункула, безмятежно обитающего в лесу дендритов и аксонов. Днем он отсыпается, но по ночам, возлежа на подушке из жужжащих синапсов, пьет медовый нектар и неторопливо сплетает сновидения для своего хозяина.

Вечером накануне первого визита к терапевту пациент засыпает, полный противоречивых мыслей о предстоящей сессии, и гомункул внутри него принимается за свою ночную работу, сплетая эти страхи и надежды в сновидение. Потом, после сеанса терапии, гомункул узнает, что терапевт искусно интерпретировал созданный им сон, и с этого момента старается прятать смысл поглубже. Разумеется, это всего лишь дурацкая сказочка… если бы только я в нее не верил!

Я удивительно ясно помню собственное сновидение накануне первого сеанса моего личного анализа, который состоялся более пятидесяти лет назад. Его я тоже описываю в «Семи занятиях».

Я лежу на смотровом столе в кабинете врача. Простыня слишком коротка, чтобы полностью укрыть меня. Я вижу, как медсестра вводит иглу в мою ногу – в голень. И вдруг раздается взрывной шипящий, булькающий звук – ФШШШШ.

Центр этого сновидения – громкий звук «фшшшш» – был понятен мне сразу. В детстве меня донимал хронический синусит, и каждую зиму мать водила меня к доктору Дэвису, отоларингологу, на промывание пазух. Я ненавидел его желтые зубы и рыбий глаз, который взирал на меня сквозь центральное отверстие круглого зеркальца на резиновом ободке, какие раньше носили отоларингологи. Когда он вводил канюлю в пазуховый канал, я ощущал острую боль, а потом слышал громкое «фшшшш» – тот самый звук, который раздавался в моем сне, – и соленая вода под напором промывала мне пазуху. Глядя на дрожащие, отвратительные сгустки гноя в хромированном лотке, я думал, что из меня вымываются мозги.

В моем первом сновидении перед анализом этот реальный кошмар из жизни смешался с моим страхом, что на кушетке аналитика из меня выйдут постыдные и отвратительные мысли.

Мы с Айрин усердно работали над ее первым сновидением.

– Итак, вы не читали ни одного из текстов, – начал я, – а главное, не прочли старинный.

– Да, да! Я так и думала, что вы будете про это спрашивать. Я не читала ни одного из текстов, но главное, не прочла старинный.

– Есть у вас какие-нибудь догадки о значении этих двух текстов из вашей жизни?

– Это не догадка, – отозвалась Айрин. – Я знаю, что они означают.

Я подождал, что она продолжит, но она просто сидела молча, глядя в окно. У Айрин была раздражающая привычка не формулировать выводы, если я недвусмысленно не попрошу об этом. И я еще не привык к ней.

Раздосадованный, я позволил этому молчанию продлиться минуту-две. Наконец, все-таки сдался:

– И смысл этих двух текстов, Айрин, это…

– Старинный текст – это смерть моего брата, когда мне было двадцать, а современный – предстоящая смерть моего мужа.

– Значит, этот сон говорит нам, что вы, возможно, не сумеете справиться со смертью вашего мужа, пока не разберетесь со смертью брата.

– Именно так.

Содержание, с которым мы имели дело, было познавательным, но процесс (то есть природа отношений между нами) был конфронтационным и очень заряженным, и в итоге именно работе над нашими отношениями суждено было стать истинным источником исцеления. Во время одного сеанса мы обсуждали ее сновидение о разделяющей нас стене из тел, и Айрин внезапно вспыхнула от гнева:

– Как вы можете меня понять?! Вы живете нереальной жизнью – теплой, уютной, невинной. Как этот кабинет, – она указала на забитые книгами стеллажи за своей спиной и на алый японский клен за окном. – Единственное, чего здесь не хватает, так это цветастых подушечек, камина и потрескивающего живого огня. Вы окружены семьей, все вы живете в одном городе. Нерушимый семейный круг. Откуда вам знать, как это – потерять близкого?! Вы думаете, вы справились бы лучше меня? Допустим, прямо сейчас должна была бы умереть ваша жена или кто-то из детей. Каково бы вам было? Даже эта ваша самодовольная полосатая рубашка – я ее ненавижу. Каждый раз, когда вы ее надеваете, меня корежит. Мне ненавистно то, что она говорит.

– И что же она говорит?

– Она говорит: «Я решил все свои проблемы. Расскажите мне о ваших».

Замечания Айрин не раз попадали в цель. Я слышал историю о швейцарском скульпторе Альберто Джакометти, который сломал ногу, попав под машину. Лежа на улице и дожидаясь прибытия «скорой», он якобы воскликнул: «Наконец-то, наконец-то со мной хоть что-то произошло!»

Я точно знаю, что он имел в виду. Айрин меня раскусила. Я более тридцати лет преподавал в Стэнфорде, жил в одном и том же доме, видел, как мои дети ходят в одни и те же школы, и не сталкивался с душераздирающими трагедиями. Никаких безвременных смертей: мои отец и мать дожили до старости: он умер в шестьдесят девять лет, она – в восемьдесят с лишним. Моя сестра, старше меня семью годами, в то время была еще жива. Я еще не терял близких друзей, и все четверо моих детей были здоровы.

Для психотерапевта, который принял экзистенциальную систему отсчета, такая со всех сторон защищенная жизнь означает некий долг. Много раз я жаждал выйти из своей башни слоновой кости наружу, в мучения реального мира. Годами я воображал, как провожу творческий отпуск в роли «синего воротничка» – к примеру, водителя «скорой» в Детройте, повара в забегаловке на Бауэри или изготовителя сэндвичей в гастрономе. Но так никогда и не сделал этого. Творческие ретриты на Бали, проживание в венецианской квартире коллеги, работа над проектом на вилле у берега Комо манили меня, как голоса сирен.

Во многих отношениях я был надежно изолирован от всяческих невзгод. Я был избавлен даже от опыта взросления, который несет расставание с супругом, мне было неведомо одиночество в зрелом возрасте. Мои отношения с Мэрилин не всегда были гладкими – и спасибо Богу за этот «штурм унд дранг», поскольку мы оба извлекли из него свой урок.

Я сказал Айрин, что она права, и признал, что порой завидую тем, кто живет «на грани». Временами, сказал я ей, меня беспокоит, что я могу подбивать своих пациентов совершить героический прыжок вместо меня.

– Но, – сказал я ей, – вы неправы, говоря, что у меня совсем нет трагического опыта. Я не могу не думать о смерти. Когда я с вами, я часто думаю, как было бы мне, если бы моя жена была