Гражданская война Михаила Булгакова - Василий Александрович Стоякин

письма Владимира Билль-Белоцерковского к Сталину, в котором пьесы Булгакова предлагалось запретить. Билль-Белоцерковского сейчас помнят только в контексте этого письма (хотя его пьеса «Шторм» считалась классической…), а Арского даже и по этой причине не помнят – мало ли было подписантов… Зато он, парадоксальным образом, случайно мог оказаться среди соавторов названия «Дней Турбиных».

В сентябре 1926 года спектакль был представлен Главреперткому под названием «Семья Турбиных» и был запрещён, но, после решительной идеологической переработки, предпринимаемой часто в обход автора, и с разрешения Политбюро ЦК ВКП(б), всё же поставлен. Премьера состоялась 5 октября 1926 года.

Ещё летом пьеса под этим названием попала в репертуарные планы ряда советских театров – Ленинградского Большого Драматического, Киевского театра русской драмы, Одесского драматического театра и др. После фантастически успешной премьеры в Москве количество желающих поставить спектакль театров резко увеличилось. К сожалению, по цензурным ограничениям большинство этих постановок не состоялись. Исключениями были, кажется, Ашхабадский драмтеатр и Киевский театр им. Франко. Пьеса была переведена на украинский язык Яковом Савченко как «Бiла гвардiя», но на большой сцене бывшего театра Соловцова, завсегдатаем которого был юный Булгаков, кажется не шла – только во время гастролей в Виннице, Житомире, Бердичеве и Проскурове (Хмельницком).

Спектакли по второй редакции пьесы Булгакова и по тексту романа «Белая гвардия» шли в Театре русской драмы в Риге, в Русском драматическом театре в Париже, Театре русской драмы в Болгарии, а режиссер Яков Шигорин в 1928 году поставил спектакль даже на сцене бродвейского «Хемпденс-театра». Спектакль в Риге назывался «Семья Турбиных» и ставился по второй редакции пьесы (без большинства идеологических правок), остальные – «Белая гвардия». Парижский спектакль – анонимная инсценировка романа с написанной «на коленке» концовкой.

Такая вот история с переименованиями. Как видим, знакомая нам «Белая гвардия» могла иметь четыре других названия, а «Дни Турбиных» шли ещё и как «Семья Турбиных» и «Белая гвардия», а ещё почти десяток названий был отклонён.

P. S. Существует забавная версия, в соответствии с которой Булгаков зашифровал название базового романа в пьесе «Бег» (то есть БЕлая Гвардия). Учитывая склонность Михаила Афанасьевича к мистификациям, это вполне может быть.

Как украинские коммунисты надавили на Сталина (Ольга Андреева)

Как только знаменитая пьеса Булгакова появилась на сцене МХАТ, публика облила её слезами, а критика – помоями. И хотя запретить пьесу требовали и Наркомпрос и ОГПУ, снять её с репертуара смогли только ответственные украинские работники. Но ненадолго.

Постановка пьесы Михаила Булгакова «Дни Турбиных» на сцене МХАТ взорвала московское общество. Только за первый сезон 1926–1927 годов спектакль шел 107 раз и всегда с аншлагом. Когда давали «Турбиных», у дверей театра неизменно дежурили две кареты скорой помощи: зрители так переживали всё происходящее на сцене, что многих увозили с гипертоническим кризом и сердечными обострениями. Оно и понятно. В сцене, когда подвыпившая компания в гостиной Турбиных начинает петь «Боже, царя храни», зал вставал и подхватывал. Звуки запрещённого гимна только что разрушенной страны буквально завораживали аудиторию, напоминая о совсем недавнем уютном и обжитом прошлом на фоне страшноватого и до сих пор не очень понятного настоящего. Как тут не подскочить давлению?

Постановка «Дней Турбиных» была официально разрешена только в МХАТ и поначалу только на один сезон. «Турбиных» пытались запретить в каждом новом сезоне, но театру чудесным образом удавалось отстоять пьесу. Настойчивость Станиславского вполне объяснима. С начала революции МХАТ пребывал в глубоком кризисе по причине отсутствия актуальных пьес современных авторов. Решить проблему актуальности за счет бессмертной классики удавалось только частично, а то, что предлагали современники, было, мягко скажем, слабо. Гений Булгакова-драматурга решал этот вопрос радикально.

«Дни Турбиных» мгновенно стали самым обсуждаемым событием культурной жизни столицы. Зрителя, уже привыкшего прислушиваться к весьма непрямым сигналам сверху, интересовал вопрос политический: если ведущий театр страны ставит спектакль о белых офицерах, значит ли это, что власть поворачивается в сторону снисхождения к бывшим? В интеллигентской среде ходило множество слухов, что именно под воздействием «Дней Турбиных» Сталин, якобы, вернул знаки отличия и офицерские нашивки в армии, что, как надеялись многие, станет сигналом для возвращения старых армейских традиций. Но всё это были слухи.

Разрешая пьесу к постановке, и Сталин, и Луначарский заняли довольно скользкую половинчатую позицию. С одной стороны, пьеса создаёт «впечатление благоприятное для большевиков» (Сталин), с другой – в «пьесе царит атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (Луначарский). Говоря по-простому, это значило, что мы пьесу ставим, но при этом критикуем её в хвост и в гриву.

Режиссер Илья Судаков и художественный руководитель спектакля Константин Станиславский поставили «Дни Турбиных» в строго академическом ключе со всеми реверансами в адрес чеховских традиций. То было торжество психологизма и той глубинной эмоциональности, к которой всегда апеллировала школа Станиславского. В это же время в Москве шли куда более смелые театральные эксперименты Всеволода Мейерхольда, которые старательно прививали зрителю вкус к политической агитке, решенной в авангардно-символическом стиле. «Психологи» и «социологи», чаще всего вульгарные, по сути, и были главными действующими персонажами той комедии дель арте, которая разыгрывалась на театральных подмостках Советской России в 20-х годах прошлого века. Они же действовали и на территории критики. Эти Пьеро и Коломбина русской сцены отличались вполне узнаваемыми признаками. «Психологи» обычно были беспартийными и старательно избегали политизации, ссылаясь на бессмертие общечеловеческих ценностей, а «социологи» работали исключительно со злобой дня, воспринимали свою деятельность как непрерывную борьбу с идейными противниками и старались бить врага исключительно политическим аргументом. Понятно, что в руках «психологов» театр оставался театром со своим языком и художественными задачами, а в руках «социологов» критика превращалась в откровенный донос. При этом «психологов» было раз-два и обчелся, зато «социологов», тяготевших к РАППу и ЛЕФу, было пруд пруди.

Специфика эпохи состояла в том, что критику вовсе не требовалось быть экспертом в своей области. Например, возглавлявший РАПП Леопольд Авербах имел всего пять классов образования. В глазах новой власти у него было много других достоинств. Он был племянником первого главы Советского правительства Якова Свердлова, его сестра – супругой наркома НКВД Генриха Ягоды, а жена – дочерью старого большевика и создателя Государственного литературного музея – Владимира Бонч-Бруевича. Понятно, что его мнение о литературе часто отдавало политическим приговором.

Естественно, что психологическая драма Булгакова попала на вентилятор именно социологической критики. К 1930 году в коллекции Булгакова скопилось около 300 отзывов на «Дни Турбиных», и только 3 из них были положительные. «Циничная попытка идеализировать белогвардейщину», «Вишнёвый сад белого движения» – таков был общий критический глас по