Владимир Новиков - Александр Блок

А что же с контекстом эпическим? Здесь обвинительный уклон ведет автора в сторону категоричности и однозначности. Вот часто цитируемое начало первой главы поэмы «Возмездие», где обыгрывается строка Баратынского «Век шествует путем своим железным»:

Век девятнадцатый, железный,Воистину жестокий век!Тобою в мрак ночной, беззвездныйБеспечный брошен человек!

Здесь — неповторимая блоковская музыкальность. «Беспечный» — тонкий неоднозначный эпитет, играющий рядом со словом «беззвездный». Драматизм судьбы человека в большом мире. Но чуть дальше идут пассажи, где руку Блока узнать почти невозможно:

Век буржуазного богатства(Растущего незримо зла!).Под знаком равенства и братстваЗдесь зрели темные дела…

Ноль музыки. Риторика в духе и стиле журнально-газетной «обличительной» поэзии 1860-х годов. Почему же срывается поэтический голос на безличный фальцет?

Потому что источник музыки Блока — его индивидуальность. «Общие» идеи у него не звучат, они глушат мелодию.

То же на уровне сюжета и характеров. Слишком индивидуален «случай Блока», слишком неповторимы и его судьба, и судьба бекетовского рода, и судьба отца поэта. Не поддаются они обобщению, приведению к некоему общему социальному знаменателю. Может быть, в том и состоит своеобразие такого феномена, как «русская интеллигенция», что он складывается из множества непохожих друг на друга людей. От поколения к поколению здесь происходит все большая индивидуализация: в отце больше индивидуального, чем в деде, в сыне — больше, чем в отце. Судьба интеллигенции в этом смысле заведомо не эпична, это всякий раз уникальная лирическая драма.

Попытка обобщить, типизировать историю своей семьи вступает в непреодолимое противоречие с автобиографическим материалом. Вот в третьей главе описываются похороны отца на кладбище, которое по-польски называется «Воля». Это наименование дает повод для раздумья:

Да! Песнь о воле слышим мы,Когда могильщик бьет лопатойПо глыбам глины желтоватой.Когда откроют дверь тюрьмы;Когда мы изменяем женам,А жены — нам; когда, узнавО поруганьи чьих-то прав,Грозим министрам и законам…

Вроде бы и мысль довольно свежая и дерзкая: о том, как в разных драматических ситуациях переживается человеком ощущение воли, свободы… Но местоимение «мы» иной раз звучит явным диссонансом: «Когда мы изменяем женам, /А жены — нам…» И Блок, и его жена в своем любовном поведении очень выходили «за рамки», но коллективистские ярлыки к ним решительно не пристают. Все-таки они ни в какое «мы» не вмещаются.

И «возмездие» здесь у каждого свое. Потому и тормозилось писание поэмы о едином для всех возмездии. Потому попытка эпической объективности обернулась самообманом.

А мотив исторического возмездия в начале 1918 года будет доведен до публицистического абсурда в статье «Интеллигенция и революция»:

«Почему дырявят древний собор? — Потому, что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? — Потому, что там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа.

Почему валят столетние парки? — Потому, что сто лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в нос нищему — мошной, а дураку — образованностью.

Всё — так.

Я знаю, что говорю. Конем этого не объедешь. Замалчивать этого нет возможности; а все, однако, замалчивают.

Я не сомневаюсь ни в чьем личном благородстве, ни в чьей личной скорби; но ведь за прошлое – отвечаем мы? Мы – звенья единой цепи. Или на нас не лежат грехи отцов? – Если этого не чувствуют все, то это должны чувствовать “лучшие”».

Этот пассаж в советское время многократно цитировался убедительный аргумент в пользу революции, осененной Этическим авторитетом Блока. Но теперь, когда этой революции (все чаще именуемой «октябрьским переворотом») без малого сто лет, когда известны все ее роковые и во многом непоправимые последствия, нельзя не видеть, что публицистические гиперболы Блока вступили в непримиримое противоречие с реальностью, а его социально-исторические оценки событий ни в малейшей степени не подтвердились.

«…Не у того барина, так у соседа» . Но ведь похожая логика была у тех, кто преследовал потом дворянство только по классовому признаку. Наличие неких «ожиревших попов» — основание для разрушения храмов и массовых расстрелов духовенства. Ну а те, кто кичился образованностью, достойны самой страшной кары. Такая политическая практика началась еще при жизни Блока, а потом достигла чудовищных масштабов. При этом вершившие революционное «возмездие» ни в каких идейно-поэтических оправданиях не нуждались.

Так с виду красивая, но по сути своей ложная идея об «избирательной» ответственности за прошлое (за него, если посмотреть трезво, ответственны все люди, а не отдельные социальные группы), за «грехи отцов» привела Блока-публициста к безумно бесчеловечным суждениям. А Блоку-поэту закономерно не удалось достроить здание поэмы на столь зыбком идейном фундаменте.

«Но песня — песнью всё пребудет…» Текст поэмы «Возмездие» словно распадается на два слоя. Один — риторическая или повествовательно-эпическая декламация. Другой — «песнь», музыкально-лирические монологи и афоризмы. В памяти читателей, в памяти культуры поэма живет прежде всего «песнью»:

Сотри случайные черты —И ты увидишь: мир прекрасен.

Или:

И отвращение от жизни,И к ней безумная любовь.

Блок со свойственной ему рачительностью собирает куски лирики, рождающиеся в ходе работы над «Возмездием». Так возникают отделившиеся от черновых редакций поэмы стихотворения «О, как смеялись вы над нами…», «Земное сердце стынет вновь…», «В огне и холоде тревог…». Они войдут в цикл «Ямбы», который в 1918 году автор посвятит памяти сестры Ангелины. Как отдельные стихотворения публикуются в 1914 году в периодике пролог к поэме (под названием «Народ и поэт») и ее финал («Когда ты загнан и забит…»). Оба эти текста Блок включит в проект «Изборника» 1918 года – маленькой книжки его «самой-самой» лирики.

Словом, у лучших лирических мест «Возмездия» будет собственная, отдельная жизнь. А поэма как несостоявшееся целое будет преследовать автора до самого конца.