Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

работы, но все еще оперирует юношескими представлениями о вдохновении – у женщин, по ее мнению, проявляемом видимыми эмоциями, – как основе авторских достижений.

Напротив, в своих литературоведческих эссе из сборника «Ритм жизни» Мейнелл подчеркивает «зрелость» и исследует формирующий вклад национальной литературной традиции в достижениях писателя. Ее герой в этих эссе – Джеймс Рассел Лоуэлл, единственный литератор, которого Америка «подарила миру»: «…разумный, справедливый, бескорыстный, терпеливый, счастливый, сдержанный, радостный»[59]. Мейнелл высоко оценивает Лоуэлла за то, что тот представил «малоизвестный факт, что зрелость, а не неискушенность делает американцев выдающимися». Уже по этим комментариям мы можем почувствовать, что Мейнелл занималась переоценкой и собственного литературного развития. Ученый, свободно владеющий несколькими европейскими языками и их литературой (какой была и она), Лоуэлл понимает, что американские достижения являются результатом не варварских криков, а продуктом поглощения европейской культуры. На его примере Мейнелл понимает роль, которую история – как литературная, так и политическая – играет в формировании национальной литературы и творчества отдельных авторов. Очерчивая развитие американского письма от дней колонизации с их «горестными проповедями» до «экспериментального периода амбиций», до «лет Гражданской войны – с литературой, соответствовавшей сознательному и наивному героизму армии», Мейнелл предполагает, что Лоуэлл как писатель стал возможен только потому, что был «плодом национального досуга, умеренности и образования»[60]. Показательно, что она выделяет его небольшие критические книги («Среди моих книг» и «Окна моего кабинета») и сочинения о природе («Мой знакомый в саду» и «Хорошее слово на зиму») в качестве высочайших достижений его гения – по сути, выбирая прозаические произведения, которые больше всего напоминают ее собственные очерки начала 1890‑х.

Если в этих эссе Мейнелл разработала свои взгляды на поэзию, прозу и профессию литератора, в других – особенно в тех, где она размышляет о мире природы, – она нашла решения концептуальных вопросов, к которым обращались ее ранние стихи. Как я покажу в следующих разделах, Мейнелл унаследовала две лирические традиции XIX века – романтическую поэзию природы и сапфический стих, – в которые она была глубоко погружена. Однако в 1875 году, когда она опубликовала «Прелюдии», Мейнелл не могла найти свое место в этих традициях и не предвидела их продолжения для современной английской литературы. Одна из функций ее эссе состояла в том, чтобы расчистить путь для ее будущего как поэтессы – расчистка, которая включала как анализ прошлой традиции, так и рассмотрение будущих возможностей.

Возрождение романтического взгляда на природу

Неуверенность Мейнелл в поэзии природы проявляется уже во вступительном стихотворении «Ранней весной» ее дебютного тома «Прелюдии». Стихотворение начинается с обращения лирического «я» – «О весна, я знаю тебя!», – а затем каталогизирует прелести весны, известные поэту природы: «еще не раскрывшая лепестки фиалка», «прерывистый зов кукушки», «дикий шиповник» июня, «песни, только наполовину придуманные», «диких птиц, еще молчащих» и так далее[a]. Однако после 26 строк стихотворение отрывается от своего лирического «я» и переходит к мужскому роду в третьем лице.

Поэт размышлял в туманной выси,

Среди звезд близящейся ночи.

Его воля в его душе. Я смотрел в пространство…

В его душе мечта жила – я знал,

И я смотрел, как небеса молчали[.]

Перебивка является как грамматической, так и пространственной: 12 финальных строк отличаются от первых 26. «Я» выступает как зритель, не сам лирический поэт, а тот, кто наблюдает за «смыслом его лица», «тайной… // Скрытой в его серых глазах». Разрыв между «я» и «он» говорит о неуверенности по поводу того, где же обитает лирический голос. Это свидетельствует о том, что молодая писательница не может представить себя поэтом в традиции Вордсворта, что в природе поэта есть тайна, которую она не может постичь, и что, пока она «знает» весну, она не может ее «написать».

Неуверенность Мейнелл может отражать и гендерное отчуждение от этой традиции английской лирики. Как утверждает Маргарет Хоманс в работе «Женщины-писательницы и поэтическая идентичность», романтическая поэзия природы использует (возможно, создает стратегически) гендерную бинарность, отделение поэта-мужчины от мира природы, лирическое «я» от женственной сущности, матери-природы. С другой стороны, «Ранней весной» может говорить о бремени прошлого, которое чувствует любой молодой поэт в начале литературной карьеры. Как признается лирический голос после каталогизации сезонных радостей:

Но не цветок и не песню я держу в уме,

А свои воспоминания.

Буду молчать до заветных дней,

Покуда мир не вдохновится.

Эти строки, появляющиеся непосредственно перед переходом от лирического «я» к описательному «он», предполагают, что празднование весны является заимствованным и восхваления исходят не от природы, а из литературного прошлого. Говорящий фиксирует разницу между «сладким сюрпризом» весны в «глазах маленьких детей» и знанием о весне в опыте поэта не-ребенка: «Я знаю все наизусть». Таким образом, вступительное стихотворение размышляет о богатстве поэтического прошлого и трудностях оригинального представления природы в настоящем или будущем. Оно признает, что земные вещи, поэтически говоря, хорошо известны:

Бурые птички, сочиняйте старые трели,

Земля, где твои привычные ромашки!

В этом признании Мейнелл присоединяется к другим викторианским поэтам, которые чувствовали бремя прошлого – от сомнений Теннисона в In Memoriam («Как мелко все, когда глядим…»[a]) до сапфического отчаяния Суинберна в «Анактории» («Тебя забудут, как вино пролили, // Но как мои уста твои язвили // Останется бессмертным – только я, // И звуки волн, и проблески огня»)[61]. Это версия проблемы, которую Мейнелл исследует, как я отмечала выше, в эссе, где она анализирует творчество современных поэтов любви, чьи стихи полны «готовых воспоминаний» и которые «не боятся перенять прошлое множества людей, которым они не были представлены»[62]. Но если в зрелом эссе Мейнелл критикует таких поэтов, как Альфред де Мюссе, за «так много опыта, так много обмана», то в своем раннем стихотворении молодая поэтесса природы не может сделать ничего, кроме как признать трудности стихосложения.

Неуверенность этого вступительного стихотворения лежит в основе призвания Мейнелл, поскольку, как она позже напишет в «Некоторых мыслях читателя о Теннисоне», англичане, эта «энергичная маленькая нация любителей поэзии», являются читателями поэзии о природе, «поощряя развитие Письма и любя Природу»[63]. Чтобы преуспеть в качестве английского поэта, нужно было достучаться до этой «маленькой нации». И неуверенность Мейнелл касается не только поэзии природы как таковой. Из других стихотворений, написанных ею в конце 1860‑х – начале 1870‑х, но не вошедших в «Прелюдии», мы можем сделать вывод, что она долго