Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев

Природное бодрствование нашего Я есть восприятие.

Мы можем ждать на стульях, держа сосиски.

Что прежде всего? Ты видишь? Это

5 800 000 винтовок и карабинов

102 000 пулеметов,

8 000 минометов,

53 000 полевых и тяжелых орудий.

<…>

Сколько же все это длится. Не видно его? Нет…

Наконец появляется «он», тот, кого с нетерпением ждут зрители.

Смотри, это он, смотри:

Нет вопросительности в глазах

И в руках, застывших над гривой коня…

«Триумфальный марш» заканчивается цитатой из книги Ш. Морраса «Будущее интеллигенции».

Нет ли у вас огонька?

Огонь

Огонь

Et les soldats faisaent la haie? ILS LA FAISAENT[498].

Разумеется, без указания источника.

Вторая часть поэмы называлась «Муки государственного мужа».

Возвещай что мне возвещать?[499]

Всякая плоть – трава, включая

Награжденных Орденом Бани, Рыцарей

Британской Империи, Кавалеров,

О! Кавалеров! Ордена Почетного Легиона.

<…>

Создана комиссия

Общественных Работ, главным образом для

перестройки фортификаций.

Создана комиссия

Для переговоров с комиссией вольсков

О вечном мире…

Кориолан, как известно, воевал с вольсками.

Несколько раз повторяется обращение к матери:

А что возвещать?

О мать родная

<…>

О родная,

Что мне возвещать?

Мы требуем комиссии, представительной

комиссии, комиссии по расследованию

ОТСТАВКА ОТСТАВКА ОТСТАВКА

В стихах Элиота вновь чувствовался драматург.

3

Воспоминания о своей дружбе с Элиотом оставил эссеист Эрик Томлин (1913–1988). По словам Томлина, ему приходилось встречаться со многими выдающимися людьми. И что для них было характерно особое «присутствие, которое отличало их от других… иначе это можно выразить, сказав, что у них было некое дополнительное измерение».

«Т. С. Элиот, – продолжает он, – был великим человеком в моем понимании. Я не встречал кого-то другого, кого я мог бы назвать великим с такой уверенностью»[500]. Он затруднялся вспомнить, когда услышал впервые имя Т. С. Элиота. Возможно, еще школьником, на воскресной службе: «Мне кажется, оно упоминалось в проповеди <…> как пример интеллектуала, который пришел к вере, вместо того чтобы, как то бывало более нормальным в то время, от нее уйти»[501].

Зато он хорошо помнил, как впервые увидел стихи Элиота – на железнодорожной пересадке в Ист-Кройдоне. «Помню, как открыл тонкий томик “Стихов 1909–1925” в коричневой обложке и внезапно понял, что давно жду тех слов, которые вижу сейчас своими глазами <…> Год был, вероятно, 1928-й»[502].

Чуть позже, благодаря школьному другу Бёрку Тренду, Томлин узнал прозу Элиота. Он учился в привилегированной школе, где учителя не только знали об Элиоте, но их отношение различалось – одному не нравилась TWL, но он высоко оценивал «The Ash Wednesday», другой интересовался поэтической техникой Элиота, хотя не одобрял его идей, третий почти не знал его произведений, но восхищался личностью и ценил роль в модернистском движении.

«К поступлению в университет, – пишет Томлин, – я склонен был видеть все через творчество Элиота и мог утомить всех до потери сознания, рассуждая о первородном грехе, отделении мысли от чувства или объективном корреляте. Я заставлял страдать любителей романтизма <…> Больше всего я ниспровергал Маркса, которого я до сих пор исключаю [из пантеона]; и это иногда создавало проблемы, так как многие доны были убежденными марксистами или сочувствовали марксизму»[503].

Элиот тогда воспринимался как «новый голос» в поэзии, как создатель «новой музыки», инициатор «культурной мутации».

«Другой причиной, по которой Элиот вызывал такой интерес, без сомнения, было то, что он принес новую идею того, что такое поэт»[504].

Он совсем не соответствовал романтическим представлениям:

«Перед вами был эффективный, деловой, представительный и в это время все еще выглядевший юношей индивидуум, пишущий в манере, не похожей ни на что написанное после метафизиков семнадцатого века. Когда через много лет я видел во плоти [поэта] Чарльза Моргана, не просто в богемном плаще, но говорящего с торжественной фразерской серьезностью, он был подобен призраку, явившемуся из могилы – да, по сути, он призраком и был – и я осознал, как начисто смел Элиот все это литературное позерство»[505].

Он был своим для тысяч лондонцев, спешащих по утрам на службу.

В заключение Томлин упоминает об американском происхождении Элиота (это играло не последнюю роль в его обаянии): «В 1920-х Соединенные Штаты все еще были землей обетованной для усталых обитателей Старого Света».

Спасение в войне ассоциировалось с прибытием американцев, казавшихся, как на подбор, молодыми атлетами, привыкших вставать с первыми лучами солнца, выглядевших такими чистыми и в прямом, и в переносном смысле. Но и после войны близость Америки чувствовалась во всем – Голливуд, джаз, «сириэлс» на завтрак, ковбойская романтика, печаль блюзов…

«Он стал также одним из нас благодаря «натурализации», чистый и подтянутый, поэт Т. С. Элиот».

Акцент выдавал в нем американца. «Из-за этого, в том числе, благодаря правильным чертам лица, он ассоциировался со звездами экрана». Впрочем, добавляет Томлин, «взрослел он как американец, но старился скорее как англичанин»[506].

Интересен рассказ Томлина о первой встрече с Элиотом (и Вивьен). Однажды после уроков он увидел в книжном магазине машинописное объявление, что Т. С. Элиот будет вечером читать лекцию о Джоне Марстоне[507] в Королевском колледже.

«Я ухватился за идею пойти. Энтузиазм моей матери, которая была со мной, оказался не меньше, имя Т. С. Элиота было ей знакомо, как имя какого-нибудь кумира поп-музыки – современным родителям ребенка, увлеченного «звездами». Все наши планы шли кувырком, это не имело значения. Что удержалось у меня в памяти, так это насколько трудно было найти нужную аудиторию»[508].

Пытаясь узнать дорогу у служителей, юный Томлин еле сдерживал возмущение. Они ничего не знали об Элиоте! Интерес их совсем угасал, когда они слышали, что речь идет о поэте. Коридоры с облупившейся зеленой краской напоминали больницу. Наконец нашлась библиотека, где была назначена лекция Элиота.

«Там уже собралось несколько слушателей, в основном академическая публика, во главе с профессором Ф. С. Боасом, чьи усы окаймляли рот подобно короне <…> Пунктуально к началу лекции высокая фигура в светло-коричневом пальто американского покроя появилась в поле зрения, задержавшись на мгновение, чтобы убедиться, нет ли ошибки с аудиторией.