Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской

Одно обстоятельство показалось маме несколько странным. Устроившись у Беляева, она первым делом намеревалась написать об этом мне в Ленинград, но Беляев категорически запретил ей:

— Если вы хотите жить у меня, вы должны навеки отказаться от вашей дочери и забыть о том, что она существует на свете. Запомните также и то, что она никогда не должна перешагнуть порог моего дома…

От всяких дальнейших объяснений Сергей Николаевич отказался. Сначала мама даже испугалась, потом огорчилась, расстроилась и наконец, поговорив с Кирой, смирилась, так как Кира уверила ее, что это якобы их своеобразная ревность ко мне и они боятся, что я каким-то образом могу отнять ее у детей. Мою добрую мать можно было убедить в чем угодно.

Итак, приехав в Москву, я остановилась у гостеприимной Волги и виделась с моей матерью только у Пряников, когда она к ним приходила.

С Волгой я очень подружилась; она была добрая, благородная и веселая девушка, преданная Беляевым до последней капли крови.

Беляев играл в «советского» человека. Он строжайше запретил маме заикаться при детях о Боге, а также просил ее не молиться при его сыновьях и не говорить о том, что она ходит в церковь.

Иногда Беляев принимал каких-то, как он говорил, «крупных ответственных работников», и в такие вечера мама и Волга выпроваживались вон из дома. Мама это вполне оправдывала.

— Он прав, — говорила она, — мало ли о чем большие люди могут между собой говорить? Да и зачем нам слушать их разговор… к тому же еще я, моя фамилия…

Моя бедная мать уже давно считала, что ее княжеский титул способен замарать всех ее знакомых. Я была несколько иного мнения, но поскольку в ее отношениях с Беляевыми мое присутствие было исключено (с чем, кстати сказать, моя мать легко согласилась), то мне оставалось быть только молчаливым зрителем развертывавшихся передо мною событий.

И вот однажды Беляев объявил, что получил разрешение отправить Киру на какое-то лечение за границу. К этому времени наше материальное положение было неважно. Живя у Беляевых, мама работала без жалованья, а ни одну свою вещь продать не смела. Я еще не устроилась на работу, хотя всячески искала себе места. Обе мы обносились, оборвались, и нам была нужна сразу большая сумма денег, чтобы встать на ноги.

— Екатерина Прокофьевна, — обратилась Кира к маме, — давайте я продам за границей вашего Ван Дейка, тем более что на нем поставлена виза разрешения на вывоз за границу. К тому же этот Христос в терновом венце бросается всем приходящим к нам в глаза, и многие могут подумать, что это икона, а это, как вы сами понимаете, не совсем удобно. Вы же знаете, какое положение занимает Сережа!

Маме тяжело было расставаться с Ван Дейком, но вместе с тем она сознавала, что деньги нам необходимы, а Беляевы, как я уже говорила, не разрешали продавать ни одной нашей вещи из их квартиры. Последний же довод Киры, что голова Христа компрометирует Беляевых, победил ее окончательно.

— Что же делать, — сказала мама, — хорошо, я согласна. Везите картину за границу и продавайте.

Уговор был таков: Кира продает Ван Дейка, берет себе 10 % за продажу, на половину суммы привозит маме разного материала, а вторую половину в валюте меняет нам на советские деньги.

Перед отъездом Кира трогательно попрощалась с моей матерью.

— Мы обе с ней плакали, — рассказывала мне мама. — «Екатерина Прокофьевна, — говорила она, — я оставляю трех сыновей, эти три жизни я доверяю вам, доверяю весь дом, доверяю уход за моим мужем. Разве могла бы я кому-либо, кроме вас, доверить все свое счастье»…

Короче говоря, Кира уехала, а мама еще долгое время находилась в плену ее громких фраз, воскуренных фимиамов и ложного пафоса, к которым, говоря откровенно, была неравнодушна.

К тому же, будучи до своих сорока семи лет княгиней, владевшей тремя имениями, двумя дворцами, большим капиталом и всеми теми драгоценностями, которые ей принадлежали, при всей своей религиозности, доброте, либерализме, пережив тяжелую травму потери ближних, крах материальный, следующие за ними дни заключения и гонения на аристократию, она, встретив Беляевых, была, конечно, околдована и загипнотизирована той лестью, тем ложным уважением и дифирамбами, которые пели дуэтом супруги Беляевы. Они умело играли на струнах души этой пожилой, измученной и одинокой женщины, не говоря уже о том, что сам Беляев, являясь в прошлом воспитателем ее сына, воскрешал перед ней образ ее первенца и любимца.

Как только Кира уехала за границу, Сергей Николаевич немедленно завел себе какую-то «мадам», у которой пропадал с утра до ночи. Мама начала возмущаться, волноваться, страдать, но впереди ее ждали еще более жестокие удары судьбы.

Ввиду того, что Беляевы отсутствовали, я несколько раз бывала у мамы. Небольшая квартира, обставленная нашей мебелью, фарфором, картинами, хрусталем, напоминала маленький музей. В столовой, над нашим «Бехштейном», висел в резной черной раме портрет моего отца, рисованный в Испании (пастель).

Сыновья Сергея Николаевича были шумные, но славные озорники: старшему Леве было лет восемь, черноглазому Анатолию — лет шесть, а маленькому Игорю — года четыре.

И вот грянуло неожиданное несчастье: в тяжелой форме скарлатины свалился один из мальчиков, вскоре в страшном жару слег другой и, наконец, самый маленький — Игорек. В страхе покидает дом прислуга Беляевых. Преданная Волга вместо нее покупает продукты, бегает в аптеку, готовит, а мама, не зная отдыха, все дни и ночи выхаживает трех тяжело больных детей.

Отдельная квартира спасла их от больницы, но весь уход и вся моральная ответственность легли на маму. Она металась между тремя постельками, обезумев от страха, с ужасом наблюдая, как страшная сыпь покрывала три детских тельца, сознавая одновременно всю свою ответственность за их жизни и всю свою беспомощность перед неизбежностью. Сергей Николаевич по-прежнему дни и ночи пропадал у дамы своего сердца. Кира бомбардировала тревожными, полными вопросов и беспокойства письмами. И вот в такой обстановке мама отвечала ей — успокаивала Киру, умоляла не волноваться, лечиться, поправляться, набираться здоровья, хотя Сергей Николаевич здесь тоскует, ждет и скучает, но дети здоровы и дома все благополучно. Так мама взяла на себя все несчастье, которое разразилось над семьей Беляевых. В особенной опасности находился младший сын — Игорек. Несколько дней и ночей мама не смыкала глаз и носила на руках его пылавшее в жару тельце. Через несколько недель дети стали выздоравливать, но маму было трудно узнать, так она похудела; глаза ее ввалились, она сильно сдала и сразу превратилась в старуху.