Ремарк. «Как будто всё в последний раз» - фон Штернбург Вильгельм

У него проблемы с налоговыми органами и своим агентом. Он решает их со спокойствием фаталиста. «Клемент растратил все полученные от меня деньги — примерно 8000 долларов... Дал ему еще 500 долларов. Может быть, какая-то часть при случае еще вернется». Негласно платя в казну 9000 долларов, он имеет возможность в любой момент выяснить, как обстоят дела с его паспортом. В первых числах мая он в очередной раз едет в Мехико, чтобы продлить визу. В ручной клади у него один экземпляр только что вышедшего из печати романа «Flotsam». Это на тот случай, если пограничники и таможенники окажутся непомерно дотошными. Значит, рукопись для издания «Возлюби ближнего своего» в книжном формате все-таки подготовили, теперь он пытается найти новое начало для романа о Равике. «Вчера вечером прорисовалась главная идея Триумфальной арки. Отчаянно походит на автобиографию последних лет — эмоционально». Несколько кинодиалогов, но не более того, он пишет для Элизабет Бергнер. Актриса живет по соседству с писателем, отношения между ними поначалу очень дружеские, и лишь со временем в них появляется элемент напряженности. «Солдат, остерегайся любой нервозности. Соскреби с Твоих костей голливудскую коросту. Купайся в хорошей литературе. Работай, ленивец!» — «Надо забыть о любых вечеринках — с коктейлем или без. И работать». Только вот от призывов к самодисциплине толку мало. Год для него, художника, потерян?

Он мало пишет, но много читает: Гауптман, Шекспир, Ницше, Джозеф Конрад, Оскар Уайльд, письма Гёте. Подумывает о сборнике рассказов, и последняя запись в дневнике этого года гласит: «Заголовок для новой книги. Spark of Life. Искра жизни». Выходит, что жизнь, протекающая между возлияниями в ночных клубах и страстными ночами любви, не так уж и бесплодна. И в эти сумбурные годы в голове писателя Ремарка рождаются оригинальные планы, многие из которых будут реализованы. При этом мыслями он уносится порой и в теперь уже далекие веймарские времена. В одном из писем к Марлен Дитрих он так охарактеризовал героев своих ранних романов: «Они обступают меня и ждут, а я сижу, обреченный разбираться в их невеселых событиях, в их монотонном, мучительном мире, подчиненном параграфам, и я, смущенный, копаюсь в себе, я недоволен, часто противен самому себе, но все-таки привязан к ним, пусть и без любви. Я хотел бы написать стихи — прекрасные, буйные, найдя новые слова и ритмы, — но они не позволяют! — мне хочется протянуть руку одному из множества приключений, которые поглядывают на меня из-за плеча будущего; но они хватаются за меня своими серыми руками и не отпускают, и я проклят проживать с ними годы их жизни, сопереживать их мечтам и бедствиям и погибать вместе с ними»[64].

В начале января 1942 года он переселяется в отель «Беверли-Хиллз». Подальше от Пумы, но все еще с ранами в сердце. За событиями на фронтах, о которых сообщают газеты и радио, говорят эмигранты, он следит в эти месяцы с озабоченностью и тревогой. «Газет ждешь с волнением и нетерпением». Война вступает в решающую фазу. Напав на Россию и объявив войну Соединенным Штатам, Гитлер перегнул палку так, что ее теперь не разогнуть. В конце ноября наступление вермахта остановлено под Москвой. В январе 1942-го разъяренный Гитлер вынужден отдать приказ о спрямлении линии фронта. В ночь с 28 на 29 марта английские бомбардировщики наносят первый массированный удар по крупному немецкому городу (Любеку), в конце мая град бомб сыпется на Кёльн. Это начало операции, в ходе которой все крупные города Германии с их многовековой историей будут превращены в груды развалин. «Утром прочитал, что 50 тысяч бомб, сброшенных на Оснабрюк, сделали из него море огня и каменную пустыню. А ведь там и Эрна с Эльфридой. Ничего не поделаешь. Думалось о многом. Мог бы сделать для них гораздо больше. И для отца тоже. Старинный город, кафедральный собор, церковь Святой Екатерины с ее зеленоватой островерхой башней; валы; мельница; школы».

В июне по приказу Гитлера дивизии вермахта начинают наступление на южном участке Восточного фронта, доходят до отрогов Северного Кавказа и останавливаются перед Сталинградом. У берегов Волги в окружение попадает 6-я армия. Фельдмаршалу Монтгомери удается нанести поражение танковому корпусу Роммеля, изготовившемуся к штурму Каира и к вторжению в Палестину. В течение нескольких дней, начиная с 8 ноября, дивизии союзных войск высаживаются на берегах Марокко и Алжира. Немецкие части оккупируют вишистскую часть Франции.

Америка поначалу лишь наблюдает за экспансией Японии в Азии, где капитулирует Сингапур, сдаются Ява и Филиппины, складывает оружие Бирма. Военные действия в Европе расцениваются Рузвельтом как второстепенные, что приводит к серьезным конфликтам между союзниками. Сталин требует открытия второго фронта в Европе, американцы относятся к этому сдержанно: военное производство у них только лишь набирает обороты, а наступление японцев кажется им гораздо более серьезной угрозой, чем ударная мощь немецких дивизий. Меж тем к концу 1942 года Вторая мировая война достигает своего апогея, и начинается то долгое отступление немецких армий, которое закончится только в апреле 1945 года — в десятке метров от бункера «фюрера» в Берлине.

Западное побережье Штатов — невдалеке от тихоокеанского театра военных действий. Для живущих в Калифорнии беженцев из вражеских государств наступают неприятные времена. Ночью им запрещено выходить на улицу. «Распоряжение генерал-лейтенанта Де Витта. Curfew[65] с 8 часов вечера до 6 утра для яп., итал., германских подданных. Сидеть дома. Днем не удаляться от него более чем на 5 миль», — с горечью записывает Ремарк в дневник в конце марта 1942 года. «Как сужается мир — когда-то от горизонта до горизонта — потом без Германии — без Австрии — без Италии — Швейцарии — Европы — потом без Мексики — одна лишь Америка — потом еще труднее; поездки только с разрешения — и вот пять миль в Голливуде... Завтра, возможно, — в концлагере, и тогда — 5 миль покажутся целым миром!»

Непоседа и полуночник, Ремарк воспринимает ограничение своего жизненного пространства как катастрофу. Вынужденный проводить ночи в маленьком гостиничном номере («моя тюрьма»), он начинает жаловаться на плохой сон, шум по утрам, подавленное состояние, которое к тому же все усиливается. «Где мы умрем». Пребывая от заката до рассвета в заточении, он пытается читать — Хемингуэя, Фолкнера, Мальро, Сомерсета Моэма, снова и снова Ницше — и заставить себя работать. «Решил снова взяться за Равика. Дать его шире, субъективнее. Как человека с его проблемами». Он нанимает секретаршу, «чтобы немного взбодрить себя», но уже через пару дней сетует, что делать ей, по сути, нечего. «Странное существование в эти недели — изолирован, предоставлен самому себе, отсутствую, читаю, неспокоен, почти без всякой связи с внешним миром, который скользит мимо, чужой, стеклянный... Сам же я тихо чего-то жду».

Элегического в этом не так уж и много. По-прежнему сплошная череда вечеринок, у Бергнер или у актера Оскара Гомолки, где он, в дурном настроении, встречает Фейхтвангера («Смешон, когда напускает на себя важный вид»), Франца и Альму Верфель, Брехта, Томаса Манна («Убогое лицо») и часто напивается. Дело тогда порой доходит до словесной дуэли, бегства с раута и столкновения автомобилей, виновник которого, разумеется, под хмельком. «Верфель и его жена. Взбалмошная, светло-русая, брутальная баба, водку глушит. Довела до могилы Малера. Околдовала Гропиуса и Кокошку, но им, похоже, удалось от нее оторваться. Верфелю не удастся. Мы осушали бокал за бокалом. Посвистом подозвала Верфеля, как собаку, гордилась этим; а он и подошел. Меня это обозлило и, в сильном подпитии, я сказал ей правду в глаза». И все же именно дружба с четой Верфель будет особенно сердечной. «Посылаю Вам, из своих текучих сокровищ, бутылку русской водки, обернутую в цветы, как “синьку” бомбардировщика в договор о мире, — с глубочайшим почтением». Такие приветы с извинением он шлет после довольно беспардонных ночных выступлений не только Верфелям.