Пролог. Документальная повесть - Сергей Яковлевич Гродзенский

– Годен!

– Не могу в шахте.

– Не симулируй. Годен.

Приходит освобождение. «Симулянт» хочет остаться подработать на Севере, но медицинская комиссия заключает: не только в шахте, но и на Севере работа противопоказана – резкие скачки давления и прочее.

* * *

Временное расставание. Ночь, 1937 год. Отец был арестован. Пришли за матерью. Обыск. Слезы и обмороки. А куда ребенка? На него мать вешает сберкнижку. Уходят.

– Ничего, это расставание временное, – успокаивает обыскивающий с малиновыми петлицами и шпалой.

* * *

Любитель пофилософствовать:

– Все зависит от самого. В одно время можно считать себя и счастливым, и несчастным. Дело в том, как смотреть на происходящее. Чем больше бед обрушилось, тем легче чувствуешь счастье. Подержав тяжесть, лучше чувствуешь облегчение. Шел в тюрьму – несчастье. А в камере, в лагере по-новому ощущается мир. Сидишь не под нарами у параши – удача. Дали не десять, а пять – счастье. И так – без конца.

* * *

Бытовики возмущаются врагами народа Тухачевским и другими. Возмущаются искренне по-своему:

– И чего гадам надо было. Жратва от пуза. Вот гады. Стрелять таких надо.

– Может, он (кивок головы вверх) и не знает ничего. Он (опять кивок) все о внимании да любви к людям говорит. Из всех капиталов самый ценный человек…

Может, жалует царь, да не жалует псарь.

– А псарь кто?

– Нет, пожалуй что, у нас царь не такой, чтобы псари не по его указке говорили.

* * *

Рассказ без прикрас.

* * *

– При царях-то на судебных процессах выступали Андреи Желябовы, Петры Алексеевы, а сейчас, что… Все каются и ползают на брюхе. Вывелись мужественные бойцы. Почему так?

– Нет, не вывелись!

– Так почему же.

– А потому, что тогда судили всех открыто и слабых, и сильных. Теперь отбирают слабых или выдрессированных, или невиноватых ни в чем, или несчастных, их и судят. А современных Желябовых и Алексеевых не судят, их просто «ликвидируют» без суда. Вот и разыгрываются процессы по нотам, составленным заранее.

– А говорят, не то Черчилль, не то еще кто задавался вопросом, почему ведут себя так на процессах, и отвечал…

– Нет, Черчилль или кто там еще ошибся…

* * *

Хвастает:

– Я, конечно, не юрист в горном деле, но знаю его хорошо.

* * *

Жил воспоминаниями. Теперь они поизносились.

* * *

Пусть в забое на фортепьянах поиграет… Поиграть не поиграет, а придушить его придушит.

* * *

Мечта расконвоированных изыскателей на берегу реки – поушкуйничать бы, т. е. разбойничать, плавая на реке на ушкуях20.

* * *

– Ты хвост не поднимай. Ишь, хвост трубой держит.

* * *

Неуклюже пишет, неуклюже говорит. Это куда ни шло. А вот неуклюже думает – это никуда не годится.

* * *

1942 год. Просчет Ретюнина21 в Ош-Курье.

* * *

Сердце принимает позывные сигналы с того света – то кольнет, то защемит.

* * *

Если воскресить всех…, тундра зашевелится, а стоны и слезы заглушат все. Напишут историю, но как?

Покровский – история – это политика, опрокинутая в прошлое.

Его били за это признание, а в опровержение написали «Краткий курс» …

* * *

Недавно вышел из зоны, полуголодный. В лежачем небоскребе-бараке на 40 комнат – ударяют в нос запахи жареного лука, капустных щей и не разберешь чего-то еще. Вольняги ворчат, открывают форточки, но не могут избавиться от запахов. А этому з/к они доставляют наслаждение.

* * *

– Они даже здесь агитацию ведут, а не то что на воле. Спроси любого, за что сидит, и он ответит: ни за что! Или того хуже – сижу, а за что, не знаю. Заместо признания наше правосудие порочит – дескать, закона нет, произвол.

* * *

Бедного фраера, потерявшего веру во все и в себя, гонят отовсюду – он потерял способность ко всякому труду, хотя желание работать не исчезло, так же как уцелел инстинкт самосохранения. Он попадает в «Индию» – барак, где собрана вся шпана, находящаяся в одном белье.

Его барахло давно проиграно в карты, отобрано начальниками, а у иных и просто сгнило давно от времени.

Отказчик поневоле, обессиливший фраер подвергается жестоким издевкам. «Социально-близкое» зверье, пользующееся поблажками начальства и исподволь натравливаемое на врагов народа, «троцкистов» и вообще на 58-ю статью, мучает несчастного, затравленного и обессилевшего человека.

* * *

Поместили в помещении, предназначенном для уборной. Бывший з/к счастлив.

* * *

Старость, болезни – хорошо: избавление от общих работ.

* * *

Написал сочинение, из головы взял все, чего и не бывает, а я со двора.

* * *

– Какой-какой труд?

– Вдохновенный.

– Никак не запомню.

* * *

Тюремные замки то злобно скрежещут, то звонким треском напоминают о себе.

* * *

Не серый волк, а мокрая курица. Будет его, тут и орлу клюв и когти пообломают.

* * *

Тюремные камеры однообразны, если верить Раскольникову Ф. Ф., как в России, так и в Англии пять шагов в длину и три в ширину.

* * *

Воспоминания о прошлом, как кляксы в мозгу.

* * *

Жизнь окончилась раньше смерти.

* * *

Счастье много раз улыбалось мне. Когда давали пять лет заключения по ОСО, мне дали только три. Спасены два года жизни – счастье!

Второй срок давали восемь, мне только пять. Спасены еще раз и теперь уже три года – счастье!

Снова арест. Ожидание каторги с длительным сроком. И вдруг ссылка навечно. Навечно, но ссылка, а не каторга. Опять счастье!

Ссылают в Красноярский край, где ждет смерть, а я попадаю в Карагандинскую область, где можно мытарить, бедствовать и … Опять счастье… И так – почти без конца. Я счастливец из счастливцев.

Все относительно. Относительно и понятие счастья.

* * *

Не под банк, а под помойку делал подкоп.

* * *

Наспех изготовленная доска, пахнущая свежей краской. На доске углем нарисован профиль И. В. Сталина с низким лбом. Внизу надпись в кавычках: «Труд в СССР – дело чести…»

Зона окружена проволочными колючками. Собаки с лязгом тянут по проволоке свои цепи. Лай, мат…

Записная книжка № 4

(Начата 3 декабря 1965 г.)

Вбухновенный труд.

* * *

На злобу дня – делает назло.

* * *

В дневнике записал, а на завтра ничего не осталось.

* * *

Приготовишка мокрая штанишка.

* * *

Чума и Чэсээровки «Все