О себе любимом - Питер Устинов

что человек, который способен на такую глупость, как взрыв статуи, окажется в состоянии понимать мысли, выраженные не столь громко. И тут же я стал реакционером и гиеной-капиталистом — должен признаться, не без облегчения.

Было даже приятно снова уехать — на этот раз в Австралию, по приглашению Фреда Циннеманна. Увы, я был рад уехать куда и к кому угодно, что обижало детей, но, конечно, об этом я узнал позднее. Мы, дурни, вечно считаем, что надо сохранять брак ради детей, однако дети первыми чувствуют неискренность и показную гармонию умирающего брака. Они жаждут большей честности, чем им готовы дать взрослые.

Я считал, что, уезжая, устраняю причину ссор, но это оказалось неверным. Я просто зарывал голову в далеких песках, вместо того, чтобы удовлетвориться песочницей у дома.

Дальше Австралии от семейных неурядиц убежать трудно, а интенсивная сельская жизнь, которой нас подвергли на съемках фильма «Бродяги», напоминала службу в «Иностранном легионе». Фред Циннеманн, режиссер, человек бескомпромиссный. Он не приступает к действию, пока абсолютно не убедится, что не предает творческий дух поспешными суждениями. В результате этого он крайне медленно приходит к окончательным выводам. Он проявляет властность, редкую для режиссеров, потому что сам вместе с вами следует указаниям оракула, спрятанного в глубинах его сознания. Возможно, Фредди — гений, но он не доверяет этому слову, отрицает его существование. Он раньше играл на скрипке, и единственный композитор, который ему не надоедал, — это Бах. Кроссворды для него — пустое времяпрепровождение. Битвы существуют для него, чтобы их можно было выиграть, и их нет смысла выигрывать, если они легки.

Он австриец, еврей, но подход у него немецкий, в лучшем смысле этого слова. Ему не свойственны тонкая изощренность австрийцев или непредсказуемый экстремизм евреев-интеллектуалов, не страдает он и демонстративным чувством собственного превосходства: он робок, восприимчив и немногословен. Неудивительно, что он превратил «Историю монахини» в один из самых сексуальных фильмов, в котором воздержание стало эротическим барометром, а безответное томление главных героев балансировало на грани непристойности. Когда Эдит Ивенс в роли благодушной и практичной матери-настоятельницы непринужденно вручает Одри Хепберн бич, спрятанный в бархатный мешочек, это стало одним из самых проникновенных эпизодов кинематографа, который обессиливает так, как это не смогла бы сделать механическая порнография.

Фредди сделал из «Бродяг» прекрасный фильм, немодный по теме и исполнению, вестерн без стрельбы, но где представлены реальные проблемы, не подслащенные и не подкрашенные. Роберт Митчем блестяще исполнил роль австралийца, а Дебора Керр проявляла электризующую женственность, более утонченную в том, что оставалось недосказанным, чем в том, что говорилось.

Однажды на репетиции я читал свою роль с прилипшей к губе сигаретой; в то время я еще курил. Внезапно Фредда вырвал у меня сигарету изо рта, разодрав губу до крови.

— Вы не можете из-за нее сосредоточиться! — гневно крикнул он, отшвыривая ее прочь.

Я поднял сигарету, стряхнул с нее пыль и вернул в рот.

— Это неправда, — сказал я. — Это вы не можете из-за нее сосредоточиться. Тогда почему было не попросить, чтобы я ее погасил?

Ой покраснел. Я секунду молчал, а потом погасил сигарету со словами:

— Конечно, Фредди.

Это было единственной нашей стычкой, и назвать ее серьезной никак нельзя. Однако она очень хорошо характеризует, на каком уровне серьезности расцветал его талант. В работе с ним всегда ощущался элемент школярства, хорошо или плохо выполненного домашнего задания, элемент хорошей или плохой оценки в конце четверти.

Все это время я продолжал усердно трудиться над моим первым романом. «Неудачник» вышел в 1961 году, не вызвав ни восторгов, ни отвращения. Это было авантюрное расследование духа нацизма, основанное на моих личных встречах с его несчастными приверженцами. Пара положительных отзывов в Англии показала мне, что книгу будут лучше понимать в Европе, нежели в Америке, хотя по выходе этого романа в самой Германии его охарактеризовали как «Sehr Bitter» — очень горький. Это меня удивило, хотя, наверное, удивляться тут было нечему.

«Юниверсал Пикчерс», где ставили «Спартака», были очень радушны после того, как я получил «Оскара», и благодаря тому, что я дипломатично сгладил неловкости в отношениях с Лоутоном. Мне сказали, что их интересует киноверсия моей пьесы «Романов и Джульетта», если стоимость съемок не превысит 750 000 долларов. Такие были времена.

Мне всегда было трудно переварить один и тот же обед дважды, и, возможно, я слишком стремился сохранить в целости те моменты пьесы, которые казались наиболее удачными. В результате получилась наполовину свободная фантазия, а наполовину—отснятый на пленку спектакль.

После долгого перерыва я собирался вернуться в театр с пьесой «Фотофиниш», которая имела подзаголовок «Приключение в биографии». Я написал ее очень быстро — как это часто со мной бывает, — но после долгих и зрелых размышлений и продолжительных грез.

Декорации были упрямо и уныло реалистичными, чтобы предоставить большую свободу экспериментальному характеру пьесы. Старик сидит в постели, поставленной в его библиотеке, а старуха-жена, озлобленная и враждебная, возится рядом, одинаково наслаждаясь своей свободой движения и его неподвижностью. Прибираясь, она без умолку болтает.

— Книги, — говорит она. — Не понимаю, что ты в них находишь... Я еще могу понять, когда их читают, но никак не могу уразуметь, зачем людям их писать.

Она ведет свой нескончаемый монолог — то слезливый, то ехидный и всегда больно ранящий — в течение целых трех минут. Наконец, она начинает возиться с его одеялами, стараясь привести их в устраивающий ее порядок.

— Ты самый глупый, самый упрямый и самый ребячливый старик в мире... и с тобой совершенно невозможно разговаривать. Если тебе что-то понадобится, позвони, как нормальный человек, а не начинай кричать. Спокойной ночи, Сэм, спи спокойно или не спи, не знаю уж, чем ты здесь занимаешься.

С этими словами она целует его в лоб и выходит. И только когда она уже ушла, он произносит свои первые слова:

— Приятно было с тобой поболтать, Стелла... Большое тебе спасибо.

Пока он готовится ко сну, открывается дверь. В комнату входит мужчина и открывает потайной ящичек секретера с помощью ключа, который есть только у него. Это он сам в возрасте шестидесяти лет, готовящийся соблазнить танцовщицу с помощью ожерелья от Кортье. Позже на сцене появляется Сэм в сорок лет и Сэм в двадцать с очень юной и очаровательной Стеллой, а во втором действии даже отец Сэма, который умер относительно молодым. Он сталкивается со своим очень старым сыном в сцене, которую я считаю одной из самых больших моих