Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

(Говорится только о журналах без имен Ахматовой и Зощенки).

Но это конечно вздор.

Прорабатываю комментарий Жирмунского к «Поэме», а ведь надо будет и тексты несколько посравнивать… Уже заметила, что все мои примечания (стоившие мне около 3 месяцев работы) использованы; В. М. Ж. попросил – я дала, потому что наша книга была подписана к печати, а над своей он еще работал… Ну так вот: Горячее поле и пр. А скольких мне стоило ненаписанных страниц это горячее поле.

31 января 77, понедельник, 11 ч. вечер. Читаю (урывками) Жирмунского. В общем если прибавить к этой книге «Реквием» + Сб. Памяти + прозу, получится полная Ахматова.

18 февраля 77, пятница, Переделкино. Письмо от кварта[439]. Переслал статью Глеба Струве о Лениздатском и Банниковском изданиях Ахматовой[440]. Самоуверенно и лживо. О «Сборнике памяти»[441], где собраны стихи А. А., переворачивающие все их представления о ее пути – ни звука. Вот, когда он их напечатает – в своем III томе – тогда они станут событием[442].

24 апреля 1977, Москва, воскресенье. Со второй половины вчерашнего дня и целый день сегодня работала с Люшей над примечаниями. Иногда ее сменяла Фина. Я говорю, что я – как подследственная: следователи сменяются, а я отвечаю на вопросы. Устаю очень; они же обе работают героически и без устали. Совсем непохожи друг на друга; и функции разные у каждой; но ни без одной из них мне никогда бы не выкарабкаться. Я и благодарна, и раздражена, потому что эта работа, совершенно обязательная, мешает и писать «Дом Поэта», и писать 3-ий том, и читать 1946 – и вообще всему. Надо подналечь и развязаться. А Ленинград? Я очень хочу в Ленинград. Когда же, как же?

Два дня в Переделкине оказались днями прогулов. Но я не жалею: в четверг вдруг пришел Тарковский, а в среду приехали предусмотренные Корниловы. Тарковский мало симпатичен, Володя, как всегда, мил и трогателен, Лара держится хорошо, и я ценю жену поэта, которая в нынешней корниловской ситуации держится с умом, твердостью и достоинством, и не пилит, а ободряет его. Поэты же, как я уже имела много случаев заметить, все необыкновенно умны: и горячий, благородный Корнилов, и осторожный Самойлов, и отъявленный трус и лжец Межиров – и – мой новый знакомец – злоязычный Тарковский.

– Мандельштам? Вот вы браните Над. Як. А он и сам такой был – неприятный, злой. И совсем не боец, какого она из него лепит. Вел себя как все… А последние его стихи я не люблю. Это плод душевного распада, психической болезни. Зачем я должен жить чужой душевной болезнью?.. Вот и у Хлебникова так. Только куски хороши…. Над. Як. была при нем девочкой на побегушках, а теперь строит из себя Бог знает что.

– Цветаева была истерическая, злая. Плохо относилась к людям… А в любви смешная. Я ничего не читал смешнее, чем переписка ее и Бориса Леонидовича. Это переписка двух пятиклассников… Слава Цветаевой идет сейчас вниз, Ахматовой возрастает. Марина верно написала о Брюсове, что он был Герой труда. Она сама была Героем труда, ремесленничала.

(Тут я внутренне возликовала: Цветаева, по-моему, лишь на 15 % вдохновенна, остальное – ремесленная возня со словом.)

– Хорошо писала в 16 году.

Я спросила, как прошел в ЦДЛ вечер А. А. 20-го, в котором он участвовал.

Он с одобрением отозвался о Л. Я. Гинзбург и об Алеше Баталове. (Э. Г. не выступала.) О Вечесловой насмешливо:

– Да, видная женщина, видно и сейчас, что была хороша. Но что-то в ней вульгарное, грубое. Не верится, что она Голову Крестителя несла[443]. В течение вечера дважды переменила драгоценности: сначала что-то золотое в ушах и на шее, потом серебряное. После выступления мне подмигнула; т. е. вопросительно: хорошо ли, мол, выступила? Ну, я, конечно, кивнул…

24 апреля 77, воскресенье, Москва, продолжение.

Об Ахматовой:

– Читая ее стихи, сразу попадаешь в христианский мир.

Не знаю, что он будет говорить обо мне и моем I томе за глаза, но в глаза он сказал:

– Не только во всей русской литературе, но и во всей мировой, нет воспоминаний такой скромности. Это образец скромности для всех мемуаристов мира.

О встрече между Ахматовой и Цветаевой. Будто Цветаева сказала А. А. в передней, уходя: «Вы оказывается обыкновенная дама».

Тут я произнесла, что мне А. А. всегда казалась необыкновенной, ни на кого не похожей.

– Нет, а я как вижу точно таких дам в Севастополе, жен офицеров, недаром ее отец был морской офицер-механик.

– А. А. говорила, что Пастернак делал ей предложение в 25 году. Ну была бы семейка. Вот это, как говорится, парочка, баран да ярочка.

Еще о Цветаевой: – Марина не уважает читателя. А без читателя нет поэта.

Я: – Читатель – зеркало поэта? Братство?

– Нет, больше. Alter ego.

Я вышла его проводить. Он в красной заграничной куртке, с красным портфелем. Я ему сказала, что он похож на кардинала. «Да, – сказал он – я называю эту куртку: спортивный наряд кардинала или кардинал на футболе». И стал говорить не о спортивном кардинале, а о кардинале Вышинском[444], как о великом человеке. «Пока этот человек жив, Польшу скрутить не удастся. Католицизм в Польше сплачивает народ, а Вышинский – великий стратег и дипломат».

Накануне – т. е. в городе – у меня был истинный великий человек: А. Д. Это было по-моему в понедельник, 18-го. Я работала с Люшей над примечаниями, устала и с разбухшей головой вышла пройтись. Обнаружила новый сквер по моей обычной дороге: от нас к тому тупику, где жил классик[445]. Вернулась: оказывается, звонил А. Д. и спросил, можно ли придти в 7 ч.? Люша и Фина срочно готовились к приему. А. Д. пришел с букетом тюльпанов. Люся пришла позднее. Я просила Люшу включить магнитофон – конечно, с разрешения А. Д. – а я его расспрошу о текущих делах. Но Люша захлопоталась с чаепитием и под магнитофон А. Д. прочел только 2 документа об отказе в обмене квартиры… Жаль. Люси не было – он говорил один, со свойственной ему медленностью, сидя в кресле, очень красиво, спокойно и свободно.

Сначала о Реме[446]: тот 8 лет без единого замечания водил машину. В 3 дня его лишили прав: врывались в машину и заявляли, что скорость 80 км в час, когда было 40. Теперь таскают в прокуратуру как тунеядца. (Не давая работать.) Последнюю повестку А. Д. скрыл от Рема и пошел к прокурору сам. Заявил, что, как академик, он имеет право на секретаря, и Рем – секретарь его. «Почему не оформлен в группкоме?» – Мы верим друг другу и в официальном оформлении не нуждаемся… Пока утихли.