Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

Заговорили об уголовных судах, я вспомнила дело об убийстве Марины Костоправкиной, неправо осужденных мальчиков, которых спасла Сарра[432]. Андрей Дмитриевич сказал, что у нас в уголовных делах такое же полное неправосудие, как в политических, что на уголовных следствиях всегда применяют пытку, битье, что он знает уже 2 случая, когда на следствии убили баптистов (ну, это не уголовники) – почему-то их тычут шилами. Что труп одного был доставлен в больницу якобы из другой, а на самом деле из тюрьмы.

Да. Мафия за работой.

Я сказала: – Господи, ну вот проснулся бы однажды Л. И. Брежнев утром и сказал себе: зачем собственно преследовать баптистов? Ну зачем? Перестанем-ка.

Андрей Дмитриевич ответил, что по его мнению Л. И. Брежнев никогда, наверное, ни о каких баптистах и не слыхивал, что вообще сейчас в верхах разброд, а КГБ само по себе чинит расправу.

3 января 76 г., Москва, пятница. Итак, мы живем в новом году.

Письмо от А. М. Финкельштейна[433] с добавлениями к Митиной библиографии. Он виделся с Гешей.

Звонок от Геши [Егудина] – не поздравительный конечно! – о том, что он увиделся с А. М. Финкельштейном.

– Как он тебе понравился?

Судить не могу, потому что он молчал, а я говорила 3½ часа…

Я сказала, что я в этого Финкельштейна верю, потому что он явно интересуется не только тем, что может ему пригодиться для реализации. Геша согласился. Потом произнес фразу, которая меня потрясла:

– Я человек не сантиментальный. В мире были только 2 человека, к которым я относился с сентиментальностью: Митя и мой отец. Мой отец был человек замечательный. Я тебе о нем никогда не рассказывал.

– Ты мне и о Мите никогда не рассказывал 3½ часа… Даже полчаса.

– Да.

А дальше выяснилось, что Геша послал мне письмо, которого я не получила. Это уже второе! Пора бы выступить с какой-нибудь корреспонденцией под названием «Без права переписки».

(Сейчас «Голос Америки» передает счет погибших от рук террористов за минувший год. У нас в стране террористов – отдельных – нет, а террор монополизирован… Помню, помню Брунова – юношу, выкинутого из поезда – Москва – Клин – после того, как он побывал у А. Д…) Забыла записать еще один рассказ А. Д., уже о себе, о шапке. Он вышел из дому вместе с Люсей и выйдя, вспомнил, что забыл очки. Люся осталась на углу, а он вернулся. Стоя и дожидаясь, она заметила двух пьяных или непьяных, толкущихся в подворотне, – и два такси-не такси возле дома. Вскоре появился А. Д.; когда он проходил мимо подворотни, один из парней содрал с него шапку, подойдя сзади, а другой сказал: – Садитесь в машину, поедем, догоним его…

А. Д. не сел. Кто они были. Есть правда, воры, спецы по шапкам. Но зачем один хотел бы догонять другого? Кто они были? И неужели А. Д. даже и сейчас не защищен от монополистов террора?)

3 января 76 г., Москва, пятница. Эмма Григорьевна вчера позвонила мне, начав разговор со следующей фразы:

– Вот, Лидочка, вы задавали мне много вопросов, теперь моя очередь.

Меня это огорчило. Во-первых, хотя я действительно задавала ей много вопросов об А. А., она мне – не менее. Отказа не было с моей стороны никогда. Я вообще между товарищами не люблю счета. Я ответила: – Пожалуйста, Эммочка, спрашивайте.

Оказывается, она получила из Ленинграда верстку – всей книги. Ну и читает не только свой отдел – прозы – но и стихи… И вот по тексту стихов у нее ко мне вопросы… Таким образом, моя текстологическая работа теперь контролируется моим другом Э. Г., которая ко мне же и обращается за помощью…

Забавно.

7 января 76, Москва, среда. Звонит Э. Г., задает мне вопросы по текстам Ахматовой. Я отвечаю. Конечно это хорошо, что в текстах А. А. будет меньше ошибок, чем было бы без нас.

17 февраля, вторник, дача. В последние дни (вот еще в чем старость: совсем не понимаю, сколько когда дней прошло, что было раньше, что позже), – да, впервые в жизни занималась своими стихами! Варианты! Даты! (Какие хочу, какие нужны для развития книги). Строю сборник. Отделы. Забавно… Стихи плохие. Я прочла Тане [Литвиновой] «Отрывки из поэмы» – ей не понравилось. (А Пастернак когда-то сказал: «Это могли написать только Ахматова или я».) Вообще, я еще не видела понимающего человека, которому нравились бы мои стихи. (Пастернак был Пастернак, а не понимающий. Кроме того, ему нравилась «Поэма», а не стихи.) Деду не нравились. С. Я. не нравились. Мне тоже не нравятся. Но мне кажется, что стихи плохи, а книга может быть и хороша. То есть, как документ, как автобиография…

7 марта 76, Москва, воскресенье. Бег времени! Я поехала на Ордынку к А. А. – к Нине. Кажется, не была 10 лет, или была только во дворе, но не в квартире. Кажется, так… Да, а вчера впервые после смерти А. А. вошла в эту квартиру. Накануне – 5-го – там, по рассказу Марии Сергеевны (телефонному, со слов Ники), было человек 100, из них друзей А. А. – человека 3–4. Лестница весьма окрепла и похорошела. В передней дверь изнутри уже другая: какие-то перекладины и почтовый ящик. Холодильник тот же, там же в передней, но на нем не лежит кот. Когда я уже уходила, я попросилась в комнату А. А. «Там сумбур, бедлам, не надо»– сказала Нина. Но я вошла. Сумбур (наверное после вчерашних посиделок), накидано, набросано, но и вообще кроме стен и окна все другое. «От дома того ни щепки / Та вырублена аллея»[434]. Никто не попытался сохранить здесь столик А. А., зеркало, тумбочку, рисунок Модильяни. А как поднялась рука.

Нина. Этого не опишешь. Она лучше, чем была после инсульта, лучше, чем однажды, прочтя 38–41, была у меня. Говорит свободнее. Движения обрели прежнее благородство. Очень благородная большая седина. Говорит все же трудно; междометиями, жестами. Надеждой Яковлевной потрясена (не знаю, читала ли, или по рассказам). Я ей поклялась, что на все отвечу. И не умру, и не ослепну, не окончив книгу против Надежды Яковлевны и дневники об А. А.

В разговоре важное – о смерти А. А.:

– В 6 ч. утра она проснулась и сказала «болит». Я конечно вскочила: позвать сестру? – Нет, показалось, буду спать… Потом утром началось… Последние слова, которые я от нее слышала, такие: «Прошу горячего чаю, терпеть не могу холодный».

– Значит, она еще была в памяти и не думала о конце, раз просила чаю?

– Да! Уже здесь было пятеро – сестры, врачи – готовили уколы, меня уводили, а она просила чаю. Я не думала страшное, и она еще не думала.

Потом сказала: