Неизвестный Бунин - Юрий Владимирович Мальцев

и возмущается подлой расправой над двумя членами Временного правительства – Шингаревым и Кокошкиным, – людьми редкого благородства и честности, много трудившимися на благо русского народа и зверски убитыми на больничных койках выстрелами в лицо («Убиты невинные и честные люди Шингарев, Кокошкин»475. «Есть что-то невыразимо гнусное в этом убийстве больных людей, измученных тюрьмою <…>, никто не посмеет сказать, что они не работали для народа, не страдали за него. Это были честные русские люди, а честных людей накоплено нами немного»476). Горький поражен арестом и осуждением одного семнадцатилетнего юноши на 17 лет только за то, что он сказал: «Я не признаю советской власти!»477, возмущается арестом издателя И. Сытина, бывшего министра народного просвещения, «действенного и полезного для русской деревни», отдавшего 50 лет издательской деятельности и борьбе с неграмотностью, пользовавшегося уважением и помощью Толстого и Чехова478. Писатель возмущен закрытием «буржуазных» (то есть всех неугодных) газет («Советская власть снова придушила несколько газет, враждебных ей»479). Горький поднимает свой голос против «поголовного истребления несогласномыслящих»480.

Наконец, дошла очередь и до газеты Горького, его «Новая жизнь» была закрыта (разумеется, тоже как «буржуазная») по приказу Ленина 16 июля 1918 года. Впоследствии Горький не раз то шел на компромисс с советской властью, то снова отшатывался от нее с отвращением, и за эти свои колебания, вероятно, заплатил в конце концов жизнью481.

В своих филиппиках в «Новой жизни» Горький не ограничивается изобличением фактов. Размышляя над причинами трагедии, он видит их, во-первых (как мы уже замечали), в фанатическом следовании марксистским догмам, а во-вторых, в безответственном высвобождении темных стихийных сил русского народа. И тут он поминает пророчества Бунина (хотя Бунин к этому времени уже порвал с ним отношения): «Иван Бунин мужественно сгустил темные краски, – Бунину сказали, что он помещик и ослеплен классовой враждой к мужику»482. И сам Горький ставит диагноз близкий бунинскому: «Русский народ – огромное дряблое тело, лишенное вкуса к государственному строительству и почти недоступное влиянию идей, способных облагородить волевые акты <…>. И вот этот маломощный, темный, органически склонный к анархизму народ ныне призывается быть духовным водителем мира <…>. Но "вожди народа" не скрывают своего намерения зажечь из сырых русских поленьев костер, огонь которого осветил бы западный мир <…>. Костер зажгли, он горит плохо, воняет Русью, грязненькой, пьяной и жестокой». И заканчивает пророчеством: «Нам будет очень худо, хуже, чем мы ожидаем»483.

К таким же выводам в оценке нового режима приходит и прославленный писатель-демократ Владимир Короленко. В своих письмах к Луначарскому он, сравнивая репрессии царского правительства в самый мрачный период подавления революции 1905 года (против этих репрессий Короленко неустанно протестовал в свое время) – с репрессивной политикой большевистского режима, делает вывод отнюдь не в пользу последнего: казни без суда и без права защиты («Ни в одной стране в мире роль следственных комиссий не соединяется с правом постановлять приговоры, да еще к смертной казни. Всюду действия следственной комиссии проверяются судом, при участии защиты. Это было даже при царях»484. «Деятельность большевистских чрезвычайных следственных комиссий представляет пример – может быть единственный в истории культурных народов»485.) Короленко с ужасом пишет о расстрелах малолетних («Я узнал, что 9 человек расстреляны уже накануне, в том числе одна девушка 17 лет и еще двое малолетних»486, «я уже обращался по делу малолетней дочери крестьянина Евдокии Пищалки, приговоренной Полтавской ЧК к расстрелу»487), о расстрелах заложников, повторных арестах ранее амнистированных лиц («Губ-чека опять судит тех же лиц, которые надеясь на верность слову советского правительства, доверились обещанной амнистии»488). Его возмущают аресты и расстрелы за одни лишь высказывания (социалист, преследовавшийся царскими властями, Навроцкий «арестован вашей чрезвычайкой за одно из выступлений на собрании печатников <…>, шел вопрос даже о расстреле Навроцкого за его речь против новых притеснений свободы мнений в рабочей среде»489) и т. д.

Причем, как отмечает Короленко, вся эта жестокость – вовсе не стихийное проявление революционных страстей, а сознательно проводимый из месяца в месяц, из года в год (письма Короленко относятся к лету 1920 года) террор как принцип и государственная система. («Не говорите, что революция имеет свои законы. Были, конечно, взрывы страстей революционной толпы, обагрявшей улицы кровью даже в XIX столетии. Но это были вспышки стихийной, а не систематизированной ярости»490). К этим принципам и к этой системе относятся также отмена свободных выборов и подавление свободы печати («Как вы узнаете и как вы выражаете его (народа) волю? Свободной печати у нас нет, свободы голосования – также. Свободная печать, по-вашему, только буржуазный предрассудок»491), подавление свободы слова и выражения мнений («Чуть где-нибудь начнет проявляться самостоятельная мысль в среде рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты тотчас же принимают свои меры. Данное правление профессионального союза получает наименование белого или желтого, члены его арестуются, само правление распускается…»492). Советская власть уничтожает частную собственность и вмешивается в частную жизнь граждан, проявляя полное пренебрежение к личности («По обыкновению самоуверенно, недолго раздумывая над разграничительной чертой, вы нарушили неприкосновенность и свободу частной жизни, ворвались в жилье, "мой дом, моя крепость” – говорят англичане…»493).

Наблюдая это упразднение всех институтов гражданского общества и уничтожение личной независимости, Короленко отмечает таким образом рождение нового небывалого тоталитарного строя (напомним, что к этому времени было уже официально легализовано историческое новшество, открывшее новую эпоху, – концлагеря: декрет ленинского правительства, санкционировавший создание лагерей и заключение в них без суда и следствия лиц по одному лишь классовому признаку – «заключению подлежат категории лиц»494, – был издан 15 апреля 1919 года).

Этот строй уже после двух лет существования, по словам Короленко, опирается исключительно на насилие, и потерял всякое сочувствие громадного большинства населения («Сельская Украина кипит ненавистью и гневом <…>, ваша партия утешает себя тем, что это только куркули (деревенские богачи), что не мешает вам выжигать целые деревни сплошь – и богачей, и бедных одинаково. Но и в городах вы держитесь только военной силой…»495, «рабочая масса прежде всего почувствовала на себе последствия вашей схематичности»496).

Другие демократы, как например, известный литератор-народник и социалист Иванов-Разумник, это зарождение тоталитаризма и враждебность населения большевистской власти усматривают уже через два дня после большевистского октябрьского переворота: «Я вижу, что смертная казнь свободного слова уже началась, уже предписано "закрытие на всей территории Российской Республики всех не-демократических газет"» <…>. «Диктатура одной партии, "железная власть", террор – уже начались и не могут не продолжаться. Ибо нельзя управлять иными