К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина

еще нет. Эбека ведет себя прилично, из Петропавловска прибыла специальная экспедиция вулканологов, и об опасности население будет извещено заблаговременно.

Эбека плохо проглядывается сквозь муть и морось, когда чуть расходятся облака, видно седловину сопки, за ней — край жерла вулкана, над ним косо, точно флажок, — белое плотное облачко. Вполне все невинно. И не качает, не трясет. Когда я на Маяке была под Петропавловском, ночью вдруг тряхнуло так, что я проснулась и с интересом глядела, как раскачивается лампочка на потолке. Здесь — ничего похожего, откуда же эти разговоры?.. Оказывается, весной приезжал какой-то ученый, предсказавший, что двадцатого августа будет извержение. Сегодня восемнадцатое…

Северо-Курильск живет по иным, чем мы с вами, законам, здесь еще свежо в памяти цунами пятьдесят второго года, разрушившее город. И если издалека разговоры о цунами, о лаве и вулканических камнях, о пепле, похоронившем Помпею, кажутся скорее похожими на страшную сказку, тут они обретают очень реальные, близкие очертания. Здесь, где вокруг тебя и над тобой вода нецивилизованная, вполне дикая, а под ногами — неверно колеблющийся ненадежный камень, вдруг ощущаешь какой ты маленький и недолговечный…

Я брожу по поселку, захожу на рынок, где две скучающие тетки продают репу: три штучки — полтинник, яйца — три рубля десяток, варенец — рубль баночка… Такая дороговизна тут не из-за того, что репу выращивают в цветочных горшках, а коров и кур держат в комнате. Растет здесь и репа, и картошка, и лук, а коровы и куры чувствуют себя не хуже, чем на материке, — кормов вдоволь. Просто мало желающих обзаводиться хозяйством, сезонные настроения.

Сечет дождь с ветром, холодина, под сапогами ползет грязь. Я забираюсь на горку, где меня поселили в заброшенном доме, растапливаю печку. Крыша течет, наверное, в двадцати местах, так что фанера, которой покрыт щелястый пол, вспучилась, одеяла мокрые, занавески мокрые, книги (кто-то здесь жил, уехал — все оставил) — мокрые, заплесневели, вдобавок ко всему, из крана непрерывной струйкой сочится вода… Печка накаляется, воздух в комнате становится парным, душным, я открываю дверь, но разве высушишь за день то, что мокло месяцами!..

Невеселое дело… Я тут «бродила» через две ледяных и, как оказывается, довольно глубоких речки, когда пошла с нарядом «на правый фланг» (наряд переправлялся по висячему мостику, я не рискнула), ну и простудилась, болит горло, температура. Болеть в командировке плохо: во-первых, перед людьми неудобно, все время такое чувство, будто симулируешь, отлыниваешь от дела, во-вторых, в этой парилке лежать — все равно лучше не будет. Я ухожу на улицу, стою на горке, смотрю сверху на поселок, вспоминаю, как в Петропавловске начальник штаба Сентюрин рассказывал мне о цунами: он в то время работал здесь в комендатуре помощником по комсомолу.

Пытаюсь представить, как вот эта мокрая, но, в общем, твердая земля вдруг жидко поползла, заколыхалась, словно трясина, под ногами, как накренился и стал валиться набок заставский дом. И потом, когда все вроде бы успокоилось, крик: «Волна идет!» Ноябрь, четыре утра — не видно ничего, только шум какой-то, и черная масса, надвигающаяся из тьмы на берег: волна, высотой пятнадцать или двадцать метров… Все, кто мог, кто успел, побежали на эту гору, где я стою, в просторечье она называется «Машкин пуп», побежал и Сентюрин, прихватив чьего-то шестилетнего мальчишку. А волна обрушилась на город, попала на электропередачи, засверкали разрывы. Ушла… Подождали, стали спускаться, Сентюрин подумал: «Фотоаппарат дома на койке оставил, замочило, наверное». Подошел, а дома нет. Утром — штиль, солнце, как в Крыму, птицы поют, море синее, и везде, сколько видит глаз, плавают по этому синему морю на бревнах, на обломках домов люди… «Мне особенно запомнилось, — говорил Сентюрин, — два солдата за бревно держатся: один — с одной стороны, второй — с другой. А между ними голубь сел…»

Да, цунами — это серьезно. И теперь, когда радио дает предупреждение о цунами (почему-то чаще всего это бывает ночью), все с вещами, с ребятишками идут сюда, на гору, сидят до утра, ждут, а в поселке воет сирена… Серое небо, серое море, серые, наполовину с заколоченными окнами дома, огороды, обтянутые вместо заборов старыми сетями, — от этого кажется, что поселок оплетен паутиной. Груды металлолома в порту и на пустырях, тяжелый запах протухшее рыбы — впрочем, обычный для всех рыбачьих поселков.

9

Еще когда мы ехали по тайге — «светлой» тайге, как называют дальневосточную тайгу ботаники, я вдруг увидела не далеко, не близко, в распадке сопок, удивительный кусочек: ненастоящей пастельной голубизны море, за ним — голубые горы. Мираж. Пока мы ехали эти двенадцать километров — то опускаясь в низину, то поднимаясь на перевалы, — кусочек все всплывал, не меняясь в очертаниях: невесомые, словно бы неосевшая голубая пена, сопки и туго натянутая сверкающая капелька воды.

Я все никак не могу привыкнуть, что тепло, солнце, лето. После двух месяцев скитаний под пасмурным северным небом, после того как не снимаешь теплую куртку, платок, сапоги — вдруг едешь в одной рубахе, в косынке — и тепло… Будто во сне. Главное, еще позавчера вечером был все тот же холодина, морось, утром у Шикотана вышла на палубу — теплынь… Вот что значат морские течения!

У меня замедленная реакция на события, я переживаю их почему-то не в тот момент, когда они происходят, а спустя какое-то время. Поэтому, хотя физически я уже на Кунашире, сознание мое пока где-то в районе Шикотана: посадка краболовов, шум, крики, потом высадка в Южно-Курильске — не менее экзотическая… Все еще качается под ногами палуба, ходит море. Ну, а тем временем я и встречавший меня в Серноводске ефрейтор Харагаев едем верхом по земле, по тайге.

Странное впечатление от этой светлой тайги: ощущение, что ты в заброшенном, заросшем парке или саду. Очертания сопок пухло-округлые, странные: я привыкла к настоящей тайге, где по хребту сопки — точно шерсть вздыбленная. В темной тайге в основном хвойные деревья, а здесь много ясеня, клена, бука, вяза, есть, конечно, и пихта и ели, но мало. Есть тут красное дерево с красновато-серым гладким стволом и редкоигольными, плоскими, точно веер, ветвями; знаменитая здешняя магнолия уже, к сожалению, отцвела. И все оплетено лианами. Впечатление неестественного изобилия: со всех веток неопрятно-щедро свисают широкие шершавые листья винограда; круглые листья актинидий с зелеными еще ягодами; темно-зеленые листья гортензий — цветы наполовину облетели; грязно-белые, точно крылья ночных бабочек, и среди них — зелененькие шарики завязей. Между этими приживалами, паразитами продираются листья хозяина: мелкие зубчатые листочки вяза, глянцевые овальные — каменного дуба, широченные, словно ладонь великана, восьмипалые листья клена маньчжурского. Щедрость, грубая, сочная щедрость…

И цветы: вымахавшие