Владислав Бахревский - Савва Мамонтов

— По рукам!

Тоша басил, над губой пушок. Коренастый, неулыбчивый.

— Совсем ты взрослый.

— Он не взрослый! — сказала Валентина Семеновна, заходя в мастерскую. — Илья Ефимович! Драгоценнейший голубок! С головой его выдам. Сто раз в гимназию вызывали. Черная книга сплошь заполнена одной фамилией — Серов. Являюсь последний раз. Что стряслось? — Клопа из чернильницы вытягивал. — Но почему в гимназии клопы? — Это не мое дело, — отвечает директор. — Это дело сторожа. Мое дело следить за соблюдением порядка. Мы требуем, чтобы книги и тетради сохранялись в чистоте. Полюбуйтесь на обертки вашего сына. Где это он видел? А еще говорите, что за границей воспитывался! — В галереях, отвечаю, видел, в заграничных, у знаменитого Теньера. Разве плохи рисунки? Это же ангелочки Теньера. — Валентина Семеновна рассмеялась, но не весело. Села в кресло. — Илья Ефимович, у нас с Тошей серьезный договор. Он обязан учиться в гимназии, покуда не войдет в возраст, когда можно будет поступать в Академию Художеств. Прошу вас, потребуйте от него обязательного посещения гимназии.

— Неученье — тьма! — согласился Илья Ефимович. — Я все сделаю, как вы велите. Но Бога ради извольте снять вашу шубу, шаль, я напишу вас.

— Я не умею сидеть молча.

— А вы не молчите! Вы рассказывайте, а я отвечать вам буду. — Репин приколол к мольберту бумагу и уже рисовал, вглядываясь в лицо Валентины Семеновны. — Мы очень хорошо побеседуем… Как ваши музыкальные успехи?

— Мучаю «Уриеля Акосту», — глянула на сына. — Не училась вовремя — и горько теперь каюсь. Серов, муж мой, с толку сбил. Он не кончал консерватории, потому что ее попросту не было… А ведь Антон Григорьевич Рубинштейн упрашивал меня — поучиться.

— Все, — сказал Репин. — Готово.

— Так мгновенно?!

— Готово! Теперь я напишу Софью. Наконец нашел то, что долго искал. Сила, характер — все присутствует!

— Фигура могучая! — сказала Валентина Семеновна. — Впрочем, о фигуре ли тут говорить? Бабища!.. Стасову такая должна понравиться.

Однако бабищу Софью не восприняли, а Владимир Васильевич Стасов гневно заступился за царевну. «Для выражения Софьи, — писал он в „Новом времени“, — этой самой талантливой, огненной и страстной женщины древней Руси, для выражения страшной драмы, над нею свершившейся, у г. Репина не было нужных элементов в натуре. Он, наверное, никогда не видел собственными глазами того душевного взрыва, который произойдет у могучей, необузданной натуры человеческой, когда вдруг все лопнуло, все обрушилось, и впереди только зияющая пропасть. А художник-реалист, сам не видавший, тотчас же теряет способность создавать…»

Репинскую царевну не приняли многие. Один Крамской хвалил без оговорок: «Софья производит впечатление запертой в железную клетку тигрицы, что совершенно отвечает истории… Вы хорошо утерли нос всяким паршивцам».

И все же — щелчок Стасова был для Репина, как удар хлыста по рукам. Отворотил все свои холсты к стене и уехал отходить душою в Чугуев. Семейство же его в начале мая перебралось в Абрамцево, в Яшкин дом.

В 1879 году Мамонтовы прилетели в свое любимое гнездо 23 марта. Весна собиралась быть дружной. Солнце припекало, снега пылали нестерпимым светом. В деревне старики высыпали на завалинки, как воробушки. Избяное дерево теплое, спине опора, по лицу солнышко лучами гуляет, молодит.

Перед Пасхой привезли с Донецкой железной дороги двух девочек, сестер. Их мать раздавил паровоз. Старшей, Дуне, было тринадцать лет, Акулине — десять. Елизавета Григорьевна много занималась девочками, но заболела. Выступил на шее огромный, мучительно-болезненный нарыв. Врачи нарыв вскрыли, но облегчение было коротким. Нарыв принялся снова расти. Пришлось претерпеть еще одну операцию. Вся Светлая неделя прошла для Елизаветы Григорьевны в страданиях и страхах… На Пасху приезжали Поленов с Левицким. Савва Иванович пригласил их на лето, но пожить согласился один Левицкий. После молебна и разговления смотрели рисунки, собранные для первого альбома. У Поленова шли «Переправа», «Охотники», «Болгарская семья», у Репина — «Во время обедни на цвинтари», то есть на погосте, «Тайный доклад у боярина», «В театре». Крамской, кроме «Встречи войск», дал «Этюд головки», «Вечер на даче», Шишкин — «Сосновую рощу», «Ручей», «Этюд». Васнецов тоже исполнил заказ, представил все три рисунка. Куинджи, Владимир Маковский, Ярошенко — по одному, соответственно «Лес», «Дети», «Старый служивый».

Печатать альбом «Рисунков русских художников» Савва Иванович собирался в Москве. Сохранился счет заказа «От фотографов его Императорского Величества Шерер Набгольц и К° Господину Савве Ивановичу Мамонтову.

За тысячу альбомов по 20 фотолитографических рисунков в каждом, всего 20 000 листов, с картоном, печатанием и наклейкою рисунков, за каждую тысячу по 275 руб. По сему счету получено в ноябре 1879 года 1500. Следует нам дополучить 4000».

— Первый наш вклад, Лиза, в дело русского искусства, — сказал Савва Иванович. — Добротный альбом. Я бы такой купил.

— Альбом интересный, — согласился Поленов. — Надо бы вот так же печатать раскрашенные фотографии с картин. Издавать альбомы выставок.

Заговорили о последней Передвижной, седьмой.

— Самоуверенное у вас Правление, — сказал Савва Иванович, — ни одного объявления в Петербурге нет. Я из гостиницы сел на извозчика, приказываю, чтоб вез в Академию наук, на выставку, а кучер с Никольского моста повез к Академии Художеств. «Здесь выставка, здесь, будьте покойны!» А в Академии Художеств, действительно, выставка, только не передвижная — академическая. Осмотрел академиков и уж потом только добрался до вашей.

— Ну и кому пальма первенства? — спросил Поленов.

— Вестимо вам.

— А среди наших?

— Твой «Бабушкин сад» очень хорош.

— Я спрашиваю о значительных картинах.

— У картин Куинджи толпа. «Березовая роща» — уже легенда. «После дождя», «Север» — тоже волшебство. Не знаешь даже, что и ждать от такого мастера. «Преферанс» Васнецова — картина крепкая, милая, а может, и жестокая. Всю жизнь провели эти трогательные старички за картишками. Просадили жизнь. Рассвет за окошком — не для них. Они и не увидят восходящего солнца. Оно им помеха. Им сама жизнь — помеха. В доме и на службе отбывают часы. Наслаждение за зеленым сукном. Нет хода — ходи с бубен… Эпохи картина не делает, но Третьяков, не покупая Васнецова, совершает грех. Крамской выставил три женских портрета.

— Он готовил «Лунную ночь», но дописать не успел, — сказал Поленов.

— Зато успел со своими русалками Константин Маковский.