Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

вместо того, чтобы, успешно или нет, искать защиту против Турати на шахматной доске, пытается

угадать происки тайных сил, играющих его судьбой. В случайной встрече с

одноклассником Петрищевым Лужин усматривает «тайный смысл», некую

комбинацию, в которой проявляется «только продолжение чего-то, и что нужно искать глубже, вернуться назад, переиграть все ходы жизни от болезни до

бала».4

Полное переключение Лужина на «шахматное» понимание своей жизни

происходит без того, чтобы это заметила его жена, и он остаётся наедине со

своей проблемой сознательно и скрытно. Фактически она вдвойне теряет его

доверие, вынуждая замыкаться в себе, – и потому, что запрещает говорить о

шахматах, и потому, что небрежничает, распыляя свой дар эмпатии на кого ни

1 Там же. С. 228.

2 Там же. С. 232.

3 Там же. С. 234.

4 Там же. С. 236.

141

попадя. Ей всех жалко: в случайных впечатлениях уличной прогулки с Лужиным она оглядывается на ребёнка, слегка шлёпнутого родительской рукой, гладит таксу в заплатанном синем пальтишке, жалеет «несчастненького» Алфёрова, то и дело донимает Лужина сентиментальными сентенциями, памятуя

его покойного отца и упорно не замечая, что Лужину это неприятно. Одним

словом, у неё не только неподвижные серые ноги, ничего не понимающие в

шахматах, у неё маленькая кругленькая серая шляпка и серые ботики, неспо-собные сосредоточиться на внимании к Лужину-человеку.

Последним роковым испытанием, экзаменом, который жена Лужина полностью провалила, становится пустяковый инцидент, который любой, мини-мально заслуживающей свой титул, королеве легче лёгкого было бы избежать.

Пожалев «очень несчастную женщину», а на самом деле – донельзя наглую, нахрапистую, вульгарную жену какого-то чиновника из Совдепии, она посвящает её охоте за тряпками и выслушиванию пародийно смехотворных клише

советской пропаганды столько времени и внимания, что Лужин остаётся практически вне поля её зрения. Очень точную шахматную трактовку этого эпизода даёт Джонсон, и уместно её привести: «…затянувшийся визит советской

дамы (тёти-суррогата с сыном, похожим на маленького Лужина) отвлекает

внимание госпожи Лужиной от мужа как раз в то время, когда он увяз в безнадёжной борьбе со своим шахматным демоном. Так же, как в случае жертвы

обеих ладей, ферзь отправляется на соблазнительную охоту за химерами (охоту за ладьями), которая заканчивается шахом и матом его королю, госпожа

Лужина завлекается подальше от сцены основного действия, где её муж борется за свой рассудок и свою жизнь… Его призрачный противник – судьба, и

проиграть партию – значит потерять рассудок».1

Случайно услышав разговор жены с приезжей дамой, Лужин переживает

нечто вроде озарения – ему кажется, что он понял смысл преследующей его

тайны, рокового повторения всех этапов его жизни: «Смутно любуясь и смутно ужасаясь, он прослеживал, как страшно, как изощрённо, как гибко повторялись за это время, ход за ходом, образы его детства (и усадьба, и город, и школа, и петербургская тётя), но ещё не совсем понимал, чем это комбинационное

повторение так для его души ужасно».2 Это параноидальное состояние побуждает Лужина искать защиту против этих повторений, и хотя он ещё не знает, в

чём, собственно, их цель, но они его так пугают, «что ему хотелось остановить

часы жизни, прервать вообще игру, застыть...».3 В его ощущениях, надо признать, была доля истины: ведь вырвав из жизни Лужина её шахматную состав-ляющую, врач и жена как бы грубо сшили в его памяти поиски себя в дошах-1 Джонсон Д. Б. Миры и антимиры Владимира Набокова. СПб., 2011. С.132-133.

2 Набоков В. Защита Лужина. С. 244.

3 Там же. С. 245.

142

матном детстве с постшахматными инфантильными занятиями того же назначения, не приносившими ему подлинного удовлетворения. Интуитивно, он

снова, как в детстве, искал того же – шахмат, и вместе с тем подсознание под-сказывало ему, что в конце поисков-повторов его ждёт что-то страшное. Это

ожидание катаклизма порождалось ещё не памятью, но уже тенью памяти, от-брасываемой тем роковым финалом, которым внезапно прервалась шахматная

карьера Лужина – прерванной партией с Турати. Недаром ему приснился Турати, со спины наклонившимся как бы над шахматами, а оказалось, если заглянуть, над тарелкой с супом, – это его, Лужина, обрекли наклоняться только

над тарелкой супа, вести растительный образ жизни.

Пытаясь занять сына визитёрши Митьку, отвратительную пародию на

Лужина в детстве (при всём при том бывшего умным и на свой лад обаятель-ным ребёнком), Лужин обнаруживает, наконец, в кармане старого пиджака

подаренные ему когда-то миниатюрные складные шахматы. Интересно, что в

первом его побуждении проявилось предельно концентрированное, сжатое до

нескольких секунд повторение опыта его первоначального знакомства с шахматами – он, «разинув рот от удовольствия», расставил «сперва просто ряд

пешек на второй линии». Но – продолжает автор в той же фразе – «потом передумал и … расставил то положение в его партии с Турати, на котором её

прервали. Эта расстановка произошла почти мгновенно, и сразу вся веще-ственная сторона дела отпала … всё исчезло, кроме самого шахматного положения, сложного, острого, насыщенного необыкновенными возможностями».1

Так, самое большее за минуту,