Даниил Гранин - Человек не отсюда

Мелихов: Когда я на свою голову ступил на литературную стезю, я уже был сравнительно солидный человек — кандидат наук, ходил с портфелем, руководил серьезными проектами, — не мальчишка вроде бы. И я прекрасно видел, что и ученые бывают людьми суетными, тщеславными, бывает, что и они раздувают свои достижения, а чужие стараются принизить, — все это я видел. Но когда я попал в литературный мир, я понял, что мир науки населен скромнейшими людьми, что самый тщеславный математик в сравнении с каким-нибудь малоизвестным писателем просто скромняга, застенчивый деревенский парень. Когда видишь, как все говорят хором и никто никого не слушает, и каждый хочет привлечь к себе внимание хотя бы на пятнадцать секунд… Причем это никаких последствий иметь не будет, и все равно хочется славы хотя бы на эти пятнадцать секунд. И я долго относился к этому с презрением, мне казалось, что это тщеславие ничем не отличается от назойливости какого-нибудь зануды, который два часа будет тебя изводить, как он любит тушеную морковку: надо ее сначала на медленном огне обжарить, а потом на быстром огне дожарить, а потом бросить два перчика… Но постепенно я понял, что желание производить впечатление на себе подобных едва ли не главное, что отличает человека от животного. Это желание порождает — да, глупейшее тщеславие, глупейшие выходки, но оно же порождает стремление оставить след в истории. Подозреваю, что, сражаясь за пятнадцать секунд славы, писатели бессознательно борются за бессмертие. А цель литературы, тайная цель писателя — продлить жизнь тому, что ему дорого. Теперь мне кажется, что истинный успех писателя — это обретение бессмертия. Брюсов, сверхтщеславный человек, говорил прямо: «Я хочу прожить так, чтобы во всемирной истории литературы обо мне остались две строчки». Он понимал, что он не будет Шекспиром, о нем не будут писаться целые библиотеки, но две строчки — чтобы остались. И мне кажется, что мечта об этих самых двух строчках — желание вовсе уже не жалкое и презренное, а, может быть, самое что ни на есть возвышенное — достичь посмертного существования. Причем не только себе, а прежде всего тому, что тебе дорого.

Что вы на это скажете?

Гранин: Лауреат Нобелевской премии, физик Гинзбург Виталий Лазаревич сделал работу, которая получила признание спустя 30 лет. Сейчас можно считать, что он получил удовлетворение, о котором он не думал, потому что это и есть подлинное отношение к науке, понимаете, человеку интересно сделать свое дело, а быстрота признания, степень признания, это не имеет прямого отношения к чувству внутреннего удовлетворения. Или, допустим, Перельман, который отказался от премии, — он отвергнул не только деньги, но какой-то кусок славы.

Мелихов: Слава от этого только выросла.

Гранин: Он об этом не думал. Отвергнул, отодвинул кусок славы, потому что для него, насколько я понимаю, было гораздо более важным удовлетворением и ценностью найти решение, и вы, как математик, должны это понимать.

Мелихов: Конечно.

Гранин: Испытываешь короткое, но глубокое удовлетворение, когда решил это уравнение, решил эту задачу, она решена, и ты уже не думаешь, о последствиях не думаешь, решаешь следующую задачу. Имеет ли это отношение к славе? Не знаю. Есть чувство собственного удовлетворения, оно — это самопризнание, ты в своих глазах вырос, заслужил лавровый венок. Твоя правота, твоя удача, твой успех — это самая высокая ценность.

Мелихов: Согласен, высокая самооценка — огромная, и, может быть, одна из важнейших наших радостей.

Гранин: Да. И тебе уже остальное не важно.

Мелихов: А вот давайте…

Гранин: Минутку-минутку, чтоб не упустить мысль. А вот, допустим, кинорежиссер, — его успех состоит из рецензий, из аплодисментов во время сеанса, из количества зрителей, но участвует ли в этом «Ты сам свой высший суд, взыскательный художник»? Условно говоря, я не хочу, чтобы сам я судил, — мне достаточно рецензий, аплодисментов и количества зрителей, это меня полностью удовлетворяет, хотя на самом деле этот гамбургский счет, который я сам скрываю от себя и прячу как можно глубже иногда, этот гамбургский счет мне не должен давать покоя. Не знаю, это я непонятно уже говорю.

Мелихов: Нет, вы говорите очень понятно и верно, и половина истины, несомненно, в ваших словах есть. Но давайте обратимся к другой половине. Конечно, в своих глазах я вырастаю, когда мне удается решить трудную задачу, важную задачу. Но почему мне известно, что эта задача трудная и важная? Только потому, что ее не решили многие другие, или потому, что ее назначил мировой проблемой какой-то Великий авторитет? Все математики мечтают решить проблему Гильберта — с ней ты сразу входишь в историю науки. Так что, стараясь вырасти в своих глазах, ты непременно хочешь войти на равных в какой-то престижный коллектив. Которого в реальности, может быть, и нет, но в твоем воображении он есть. Ты хочешь стать рядом с Гильбертом, стать рядом с Пуанкаре. Да, Перельман выказал презрение к суду коллег, но суд-то самого Пуанкаре был для него еще как важен! Взялся же он за проблему, которую не какой-нибудь Сидоров поставил, а за проблему, которую сам гениальный Пуанкаре не сумел решить. Человек всегда служит каким-то воображаемым целям. Даже тогда, когда мы презираем суд толпы и стремимся к вечному, на самом деле мы все равно с кем-то состязаемся, только не с теми, кто рядом, а с какими-то «вечными» образами.

Гранин: Никакого противоречия тут нет. Мы состязаемся с проблемой.

Мелихов: Да, но проблемой по возможности авторитетной.

Гранин: Не обязательно ее поставил кто-то. Она могла существовать, ну, как в природе. Проблема Тунгусского метеорита, проблема радиации, проблема молний — они существуют безымянно.

Мелихов: Верно. Но все равно это великие проблемы, и все твои коллеги знают, что, разгадав загадку грозы, ты станешь великим человеком, обеспечишь себе бессмертие.

Гранин: Ну и что?

Мелихов: Я считаю, что мечта о бессмертии — самый высокий из помыслов человека.

Гранин: Нет, это не мечта о бессмертии, он не думал о бессмертии, а для него важно было решить задачу, интересную задачу. Ферми спросили: «Как не стыдно вам было заниматься атомной бомбой?»

Мелихов: «Это прекрасная физика».

Гранин: Да, «такая интересная физика», — он ответил. Это ведь не состязание с кем-то, а задача интересная, я ее решил, и все.

Мелихов: Но решение задачи всегда зарождается в каком-то коллективе, и этот коллектив мечтает ее решить, а ты стремишься в этом коллективе занять успешное место… Это тоже очень важный стимул. Давайте вернемся к Ферми, раз уж мы о нем заговорили. Ферми пришло в голову (не ему первому) использовать вместо альфа-частиц, отторгаемых положительно заряженными ядрами, электрически нейтральные нейтроны, к тому же «медленные». Ферми и его группа принялись лихорадочно облучать всю таблицу Менделеева и открыли ряд новых радиоактивных изотопов. И когда наконец дошли до номера 92, до урана, случилось страшное.