Даниил Гранин - Человек не отсюда

Гранин: Вот это вопрос, между прочим. Может быть, он верил, что признание будет.

Мелихов: Это и давало ему силы — надежда на посмертное признание, я об этом и говорю.

Гранин: Ну, значит, это было не отчаяние, а, наоборот, уверенность, что ты написал достаточно прочную, хорошую вещь, которая не пропадет.

Мелихов: Все мемуаристы хором пишут, что он приходил в отчаяние, запирался, не выходил на улицу, был почти убит этими неудачами. Не творческими — социальными.

Гранин: Конечно, хочется при жизни. Но все-таки, если хорошая вещь написана, в этом утешение есть какое-то внутреннее.

Мелихов: Когда друзья говорят, что это блестяще, замечательно, а тебя при этом не печатают — все равно обидно, но уже не так. Ницше считал, что между славой и признанием узкого кружка — глубокий овраг, но между признанием кружка и полным одиночеством — пропасть.

Гранин: Я думал, что вы гораздо более злободневные и острые вопросы поставите насчет славы, потому что то, что сейчас происходит… Вот тот же самый Никита Михалков, ну что это такое?

Мелихов: О чем вы конкретно говорите? Никита же несколько очень хороших фильмов поставил — «Пять вечеров», «Урга», «Неоконченная пьеса для механического пианино»…

Гранин: Дело не в этом, а в том, что слава и власть — они связаны.

Мелихов: Вы хотите сказать, стремление к славе — это одна из форм стремления к власти?

Гранин: Или стремление к власти — это стремление к славе.

Мелихов: Это действительно чисто суетный аспект, тут бессмертием и не пахнет. А многие ли сегодняшние художники, по-вашему, стремятся достичь успеха в собственных глазах, как думаете вы, или все-таки завоевать хотя бы крошечное бессмертие, как думаю я? Помните, чего желал Пушкин:

Чтоб обо мне, как верный друг,Напомнил хоть единый звук.И чье-нибудь он сердце тронет;И, сохраненная судьбой,Быть может, в Лете не потонетСтрофа, слагаемая мной;Быть может (лестная надежда!),Укажет будущий невеждаНа мой прославленный портретИ молвит: то-то был поэт!

То есть мнение невежды — это и есть окончательный суд…

Гранин: Нет, у Пушкина мнение поэта решает — если будет жив хоть один пиит, я сохранюсь.

Мелихов: Да, есть и это.

Гранин: Вы знаете, меня привлекает в литературе… Я вам приведу пример — Галкина, Наташа Галкина, которая пишет в свое удовольствие и прозу очень хорошую, и стихи хорошие, и, такое у меня впечатление, получает громадное удовлетворение от этого. Не рвется никуда, нигде не выступает, не видно, не слышно ее бурной деятельности во имя своего имени.

Мелихов: Это правда. Ей достоинство не позволяет заниматься самораскруткой…

Гранин: Я не говорю, что это абсолютный пример, я не имею права так говорить, потому что я никогда с ней на эту тему не разговаривал, но у меня впечатление такого чистейшего отношения к литературе.

Мелихов: Галкина, действительно, пример чистейшего отношения к литературе, она ведет себя на редкость благородно. Но насколько она счастлива при этом, не задевает ли ее, когда гремят те, кто пишет намного хуже?

Гранин: Это уже мы перешагиваем, лезем туда, куда не имеем права. Это вопрос некорректный.

Мелихов: Все глубокие вопросы некорректны, они всегда касаются болезненных сторон.

Гранин: Не знаю, я очень доволен и радуюсь, глядя на ее жизнь, в этом смысле. И я думаю, что она не одна, наверное, что-то похожее существует, я просто мало знаю, но это важно — иметь такие примеры.

Мелихов: Такие примеры действительно очень важны, но вот Пушкин приходил в бешенство, когда превозносили недостойных. Вы помните, у его знакомых однажды оказался в гостях некий помещик, который принялся расхваливать Булгарина. И Пушкин сказал, что только дураки могут хвалить Булгарина, — слово за слово, дело дошло до дуэли, их еле растащили. Все-таки мы хотим, чтобы то, что мы любим, ценилось и другими. Расхождение нашей внутренней оценки и той оценки, которую нам дает социальная среда, не может не мучить человека, даже самого бескорыстного.

Гранин: Все вещи, о которых вы говорите и которые считаются абсолютными, отнюдь не абсолютны. Я недавно прочел критическую статью Льва Николаевича Толстого о «Короле Лире». Безумно интересная статья, очень аргументированная, серьезная статья, в которой было для меня много убедительного. Я вдруг подумал: все относительно. Толстой не ревновал Шекспира, это слишком примитивно, но «Король Лир» не нравился, для него это была не великая вещь.

Мелихов: Сугубому реалисту не нравилась искусственность, напыщенность. С тем, что это романтический мир, особый шекспировский мир, — с этим он знаться не желает.

Гранин: Да, не великая вещь… То, что мы считаем бесспорным и абсолютным, не всегда так. Я читал несколько статей по поводу «Черного квадрата». Весьма убедительные статьи, критические, иронические и т. д. Я читал критику Леонтьева по поводу Толстого.

Мелихов: Очень хорошая, глубокая статья.

Гранин: Да. Леонтьев не убедил меня, но мне было очень интересно. Это очень важно — иметь такие вещи. Я рад, что в нашей литературе есть такие скептические, иронические суждения. Это к вопросу о славе тоже.

Мелихов: Да, конечно. Но вот заметьте: казалось бы, живет себе Шекспир в каких-то умах, и не трогай ты его, пиши свои великие романы. Однако же этот Шекспир доставал Толстого бог знает сколько лет, пока он не вытерпел и наконец врезал. Что его бесило? Превознесение недостойного. Но позвольте еще один некорректный вопрос. Конечно, это очень хорошо, когда один классик берется разбирать другого и не оставляет камня на камне, — мы от этого делаемся только богаче. Но когда по отношению к нам самим поступают наши коллеги таким же образом — не знаю, как вы, но я удовольствия не испытываю.

Гранин: Потому что вы читаете о себе.

Мелихов: А вы не читаете?

Гранин: Нет.

Мелихов: И давно уже?

Гранин: Давным-давно.

Мелихов: И сколько лет вы уже не читаете?

Гранин: Вы знаете, был такой случай. Я написал одну из самых своих первых повестей «Спор через океан». Она получила сокрушающую критику на пленуме горкома партии. Это было мое первое движение к славе.