Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов

имелось. Ее отец, А.Д. Мейн, действительно пожертвовал, но не библиотеку, а как уже было сказано, коллекцию слепков. И не «бывш. Румянцевской библиотеке», а все тому же Музею Изящных Искусств. Разница примерно такая же, как между бузиной в огороде и дядькой в Киеве.

И раз уж речь зашла о родительских библиотеках, то уместно поинтересоваться, чьими книгами топила Цветаева печь в годы революции? Одних своих ей вряд ли бы хватило надолго.

* * *

«Мы Москву – задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы предо мной гордиться?». Сказано с обычной для Цветаевой скромностью и правдивостью.

Москву «задаривали» не Цветаевы. Задаривали ее Романовы, Голицыны, Строгановы, Тенишевы, Бахрушины, Хлудовы, Боткины, Мамонтовы, Морозовы, Третьяковы, Щукины, Носовы и тысячи других ее жителей. Ее задаривали цари, купцы, вельможи, мещане, даже крестьяне. Они жертвовали на строительство зданий и храмов, на украшение города, его благоустройство. Цветаевы не жертвовали; они являлись, скорее, специалистами по части получения.

Что касается непосредственно Цветаевой, то она Москву преимущественно «раздаривала», причем, с необыкновенной расточительностью. Например, Мандельштаму:

Из рук моих, нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

Дарила она Москву и Ахматовой и еще кому-то. С особой торжественностью она преподносила Москву дочери, сопровождая этот подарок просьбой передарить потом Москву своему первенцу.

Будет твой черед:

Тоже – дочери

Передашь Москву

С нежной горечью.

Вряд ли у Москвы, розданной Цветаевой целиком и по частям, было много оснований быть ей благодарной.

* * *

Показательно то, что свои негодующие упреки Цветаева адресует не товарищу Сталину и не советскому правительству, а В.А.Меркурьевой, беспомощной старухе, страдавшей глухотой и сердечным расстройством, обитавшей в Москве едва ли не в большей нищете, чем сама Цветаева. Когда-то давно, еще до революции Меркурьева пыталась писать стихи, подражая символистам, входила в их объединения и тогда же познакомилась с Цветаевой.

Узнав о возвращении Цветаевой в Москву, Меркурьева отправила ей дружеское письмо, спрашивая, как дела, и получила в ответ поток жалоб на тяготы бытия и несправедливость мира. Меркурьева искренне сочувствовала Цветаевой, но помочь ей не могла. Однако некоторые из претензий Цветаевой ее озадачили.

Годы, минувшие со времени их разлуки, Меркурьева провела не в эмиграции, а в Советской России, где все было грубее, беднее и жестче, чем в Париже. Не обладая деликатностью заграничных цветаевских благодетельниц, она простодушно ответила Цветаевой в том смысле, что заслуги предков, вещь, конечно, хорошая, но сами-то вы что сделали для Москвы? Письмо это не сохранилось, зато остался черновик цветаевских возражений на него, дающий ясное представление о чувствах, захлестнувших Цветаеву.

Этот черновик заслуживает прочтения.

«В одном Вы ошибаетесь – насчет предков…», – запальчиво начинает Цветаева. – «Ответ: отец и мать – не предки. Отец и мать – исток: рукой подать. Даже дед – не предок. Предок-ли прадед? Предки – давно и далеко, предки – череда, приведшая ко мне, …

…Человек, не чувствующий себя отцом и матерью – подозрителен.»

Сквозь свойственный Цветаевой напор ощущается растерянность. В глубине души она сознает, что вся ее вымученная риторика ничуть не подтверждает ее материальные требования. Простой и, в целом, беззлобный вопрос старушки поставил Цветаеву в тупик. Никто никогда не спрашивал ее о том, почему она вечно чего-то требует от незнакомых ей людей; обвиняет их, поучает, поносит? Что она сделала, чтобы заслужить это право?

Она поступала так, не задумываясь, по импульсу, инстинкту. Ее детская убежденность в наличии у нее прав на чужую любовь, повышенное внимание, заботу, чужую собственность, словом, на все, что ей хочется, не встречая отпора, с годами росла в ней и укреплялась.

«Мои предки» – понятие доисторическое, мгла (туман) веков, из к-ой наконец проясняются: дед и бабка, отец и мать, – я.», – продолжает взбивать пену Цветаева, – «Отец и мать – те, без к-ых меня бы не было. Хорош – туман! То, что я, всё) что я – от них, (через них), и то, что они все, что они – я. Без этой обязанности отцу, без гордости им, без ответственности за него, без связанности с ним, человек – СКОТ.»

Уклоняясь в сторону, и не находя опоры в отвлеченностях, Цветаева сбивается на привычную грубость. Гордость за родителей обязывает человека к ответственности? Несомненно. Но каким образом из этого вытекает его право на получение дивидендов с посторонних?

Цветаева предпринимает еще одну попытку: «Я ничем не посрамила линию своего отца. Он 30 лет управлял Музеем, в библиотеке к-го – все мои книги. Преемственность – налицо.».

Опять плохо. Какая преемственность? На право руководства Румянцевским музеем? О каких «всех» своих книгах, находящихся в этом музее, ставшем к тому времени уже Ленинской библиотекой, она пишет? О неудачных сборниках, изданных за свой счет? Они дают Цветаевой право на квартиру? Все ли авторы, чьи книги находятся в Ленинской библиотеке, могут требовать улучшения своих жилищно-бытовых условий, или только Цветаева?

(О том, что Румянцевским музеем Иван Владимирович руководил не тридцать лет, а десять и не сказать, чтобы со славой, – можно даже не упоминать).

Окончательно запутавшись, Цветаева идет влобовую. «Начнем с общего. Человек, раз он родился, имеет право на каждую точку земного шара, ибо он родился не только в стране, городе, селе, но – в мире. Или: ибо родившись в данной стране, городе, селе, он родился – по распространению – в мире.»

Столь же бессмысленно, сколь и патетично.

«Что «я-то сама» дала Москве?». Ну, да, в этом и заключается вопрос.

«Стихи о Москве» – «Москва, какой огромный странноприимный дом…» «У меня в Москве – купола горят»… «Купола – вокруг, облака – вокруг»… «Семь холмов – как семь колоколов»… – много еще! – не помню, и помнить – не мне».

Стихи о Москве писали многие другие русские поэты: Пушкин, Лермонтов, Батюшков, Жуковский, Некрасов, не говоря уже о советских стихотворцах. И никто, кроме Цветаевой, за это претензий Москве не предъявлял.

«Итак, у меня два права на Москву: право Рождения и право избрания.» Право на избрание оспоривать невозможно, особенно если человек сам себя им наградил. «И в глубоком двойном смысле – Я дала Москве то, что я в ней родилась.»

То, что Цветаева дала себе труд родиться в Москве, – большой подарок и для Москвы и для всей России, кто станет с этим спорить? Следует ли считать то обстоятельство, что она сбежала из Москвы сначала в Прагу, а потом в Париж, – огромным даром этим двум столицам? Может быть, стоило бы направить заявления на получение бесплатных квартир и туда?

Почувствовав под собой