Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский

Вскоре был услышан шум в коридоре и таинственный наш странник вошел в наше общее отделение, а за ним жандарм и еще из двое приставленных к нему лиц. Окинув взором всех сидящих, он, не знаю почему, подсел ко мне на соседнее со мной кресло и пустился сейчас же в нескончаемые речи. Говорил громко, без умолка, то браня всех министров, то нападая на железнодорожную администрацию, вмешивая во всё это и Богородицу.

Очевидно стало для нас всех, что нам суждено было совершить свое путешествие в обществе умалишенного. Мало помалу он присмирел, ушел в свое отделение, где его, кажется, заперли. Ночь прошла довольно спокойно. Изредка до нас доносились неясно его крики и брань.

На следующее утро я проснулся рано. Погода была восхитительная. Поезд летел по бесконечным равнинам и я испытывал вполне то невыразимое обаяние, которое производит в степях южной России весенний, свежий, но мягкий воздух, пропитанный запахом роскошной зелени душистых трав с бесчисленным множеством высоко взвивающихся над полями и весело поющих жаворонков.

Увлекаясь и наслаждаясь этим зрелищем и ощущениями, я совсем было забыл о несчастном нашем спутнике. Но вскоре послышались снова вселяющие тоску звуки его голоса, что составляло контраст разительный с прелестью и мирною тишиной майского утра.

На одной из станций, где мы стояли довольно долго, этот уже знакомый голос выделялся всё яснее и яснее. Я посмотрел в окно и к крайнему изумлению увидел нашего сумасшедшего, высунувшегося всем туловищем из окна вагона и верхнею частью тела совершенно обнаженного, громко говорящего, размахивая руками и зовущего к себе мужиков (похожих на хохлов), работающих тут же на полотне дороге.

Я видел, как эти рабочие (человек пять или шесть) подошли, услышав, как он им — с большим жаром — возвещал о лучших для них временах, утверждая при том, что скоро они будут жить в довольстве и не будут принуждаемы работать, что Богородица ему явилась и о том сообщила, приказав разглашать эту счастливую весть.

Они подошли близко и с благоговением его слушали. Тогда он им закричал: «Молитесь!». Они опустились на колени. Клали земные поклоны и крестились — это я видел собственными глазами, с трудом веря. Это меня убедило в неимоверной впечатлительности и склонности к слепой вере нашего простолюдина и навело это меня на ужасающую мысль, как легко он (простолюдин) поддается на разного рода толки и речи и как мало стоит труда, особенно с помощью религиозных двигателей, действовать на его фанатизм и вследствие того разжигать его страсти, ворочать им, как угодно.

Увидав происходящее, жандармы и железнодорожные служащие заставили мужиков вернуться к работе, а пророку запретили показываться у окна в таком легком костюме.

Но вскоре мы доехали до станции Лозовой, где разъяснилась окружавшая его до сих пор тайна. Вошел в наш вагон какой—то господин с товарищем, приехавший из Харькова на эту станцию. Оказалось, что это был медик, выписанный поспешно телеграммою из этого города и ехавший навстречу нашему поезду. Он пошел сейчас же в отделение к сумасшедшему. Все пассажиры, конечно, любопытствовали узнать в чем состояла необъяснимая до того тайна.

Приезжий, побыв с ним некоторое время, пришел в наше общее отделение. Так как он был весьма словоохотлив, то без особенного давления удовлетворил наше любопытство. Мы узнали от него следующее: ехавший с нами от самого Симферополя пассажир занимал довольно важный пост в администрации железной дороги в качестве инспектора по инженерной части; был отправлен недавно из Харькова в Севастополь для осмотра дороги между этими городами.

До Севастополя он доехал благополучно и исполнял совершенно сознательно и безупречно свои обязанности. Но там внезапно с ним сделалось [что—то] вроде удара, причинившего расстройство умственных способностей. Его отправили обратно в Харьков, куда телеграфировали о присылке доктора и об извещении о случившемся его жене и семейству.

Через несколько часов мы были в Харькове и там, на станции железной дороги я стал свидетелем раздирающей сцены. На платформе ждала появления нашего поезда целая группа. Впереди ее особенно поразила меня дама, на лице которой можно было угадать лихорадочное беспокойство и подавляющую грусть. Это была жена несчастного.

Поезд медленно приближался. Сумасшедший стоял на наружном маленьком балконе и оттуда обращался ко всем окружающим и громким голосом говорил несвязные речи. Когда же он узнал свою жену и членов семейства, стоящих на платформе, возбуждение его сильно возросло. Он начал им тоже кричать о своем видении, о всем им перечувствованном. В его речи входили опять поочередно слова: министры, Богородица и прочие.

По выходе его на площадку жена бросилась в его объятия. Он же продолжал ораторствовать. Собралась большая толпа. Жена и родственники увели его под руки. Все они вскоре исчезли в здании вокзала.

Я никогда потом не слышал о бедном инженере. Мне неизвестно, вылечился ли он или нет. Но вся эта история произвела на меня чрезвычайно печальное и удручающее впечатление.

                                                                                             Зеелах

                                                                              Октябрь 1895 г.

Последний севастополец и последний патриций

Одним из последних севастопольцев назвали князя Виктора Ивановича Барятинского (1823–1904) в анонимном некрологе, опубликованном в столичной газете «Новое Время» 31 мая 1904 г. После Крымской войны прошло уже полвека, и защитников Севастополя тогда осталось совсем мало.

Остальное, им так детально и интересно описанное, так и осталось неизданным.

Об этом в некрологе Портрет кн. В.И. Барятинского написано так: «Впоследствии он стал записывать свои воспоминания, и надо надеяться, что они будут изданы. Написаны они слогом ясным и живым, с сердечностью, некоторые из них и подчас с тонким присущим ему юмором».

И вот теперь эта надежда неизвестного нам автора некролога на издание мемуаров Виктора Ивановича осуществилась — но спустя 120 лет...

Отчего мы ждали так долго это текста, полного новых сведений и оценок, написанного «ясным и живым слогом»? Ведь мемуарист стал компетентным свидетелем практически всего русского Девятнадцатого века. Отроком он прощается с Пушкиным на его смертном одре и слушает волнующие рассказы о его фатальной дуэли. Молодым человеком, после окончания С.-Петербургского университета, вступив на военно-морскую стезю, он бороздит средиземноморские и прочие воды, осматривает труднодоступный Афон и успешно занимается раскопками в Элладе. Как культурный выходец из