Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино

автономию. Пересматривая собственную жизнь, Августин пришел к выводу, что «если отрицание вины — первый враг, то самонадеянность — последний» [Brown 1969: 176].

Самонадеянная гордыня отравляет решимость Ивана и способствует его бегству от реальности. Иван верно усматривает связь между своим решением дать показания и помощью, оказанной мужичонке, но не замечает «несамодостаточности», присущей обоим поступкам. Отделяя «себя» от «них», он подрывает саму основу своей прежней решимости — признание собственной ответственности за других. Если реальность ситуации и призывает Ивана к какому-то поступку, так это пойти прямо к прокурору с новыми сведениями и доказательствами, которыми он теперь располагает, и сделать это до того, как Смердяков покончит жизнь самоубийством. Иван и сам это понимает. Он прекращает свои самодовольные размышления и замирает перед судом собственной совести:

Дойдя до своего дома, он вдруг остановился под внезапным вопросом: «А не надо ль сейчас, теперь же пойти к прокурору и всё объявить?» Вопрос он решил, поворотив опять к дому: «Завтра всё вместе!» — прошептал он про себя, и, странно, почти вся радость, всё довольство его собою прошли в один миг [Достоевский 1972–1990, 15: 69].

Иван медлит. Он привычно замыкается в себе и отвергает требования тех, за кого несет ответственность. Он отрицает «обыденные» требования времени[266]. Завтра будет слишком поздно, чтобы спасти Дмитрия или Смердякова, чье грядущее самоубийство Иван предчувствовал [Достоевский 1972–1990, 15: 67]. Однако Иван не думает ни о том, ни о другом. В суде ему хочется «высказать свое слово смело и решительно и самому „оправдать себя пред собою“» [Достоевский 1972–1990, 15: 70]. Никогда Иван не был большим «пелагианцем», чем в своем желании добиться самооправдания[267]. С точки зрения августинцев, результатом такого настойчивого самоутверждения становится погружение в кошмар. Как пишет Августин:

Хорошо иметь в сердце любовь, но не к самому себе, что является верным признаком гордости, а к Господу, что есть признак повиновения, принадлежащего только смиренным. Есть в смирении нечто такое, что удивительным образом возвышает сердце, и есть нечто в гордыне, что сердце принижает. Таким образом, смирение возвышает, а превозношение — тянет вниз, ибо смирение делает покорным высшему, т. е. Богу, а превозношение, отпадая от вышины, принижает (О Граде Божьем, 14.13) [Августин 1998: 30–31].

Иван отрицает свою ограниченность как тварного существа и оправдывает себя. Отсюда и полуночный визит к нему черта.

Как отмечает Дебора Мартинсен, Достоевский «проводит ряд неявных сравнений между воплощениями Христа и дьявола. Если Христос вочеловечивается, чтобы искупить грехи мира, то дьявол Ивана принимает человеческий облик, чтобы посетить коктейльную вечеринку» [Martinsen 2003: 210][268]. Такие «комические противопоставления» указывают на пародийность — понятие, заложенное в концепции зла у Августина. В начале «Исповеди» Августин пространно размышляет о краже груш, которую совершил в детстве, «теша себя тенью и подобием всемогущества» (2.6.14) [Августин 1991: 82]. В краже он видит пародийное подражание тварного существа могуществу Бога и отказ от аналоговой имитации Его любви: «Все, кто удаляются от Тебя и поднимаются против Тебя, уподобляются Тебе в искаженном виде. Но даже таким уподоблением они свидетельствуют о том, что Ты Творец всего мира, и поэтому уйти от Тебя вообще некуда» (2.6.14) [Августин 1991: 82]. Августин считает, что зло паразитирует на Добром Боге, который создал мир добрым. Если мы увидим в изображении дьявола у Достоевского пародию на Воплощение, мы сможем скорректировать встречающиеся иногда утверждения о том, что Достоевский придерживается «манихейского» представления о равенстве противоположных начал, добра и зла[269]. В действительности же, как отмечает Августин, зло — это отсутствие, не имеющее собственной реальности: «само по себе оно [воровство] было ничто» (2.8.16) [Августин 1991: 83], ибо «всё что есть — есть доброе, а то зло, о происхождении которого я спрашивал, не есть субстанция; будь оно субстанцией, оно было бы добром <…>. …ибо всё Бог наш „создал весьма хорошо“ (Быт. 1:31)» (7.12.18) [Августин 1991: 181]. Видение Достоевского также не является дуалистическим: будучи творением, дьявол был создан высшим, любящим Творцом как добрый ангел; из-за привычного ему извращенного своеволия дьявол разрушил свою благую природу — подобно персонажам, застрявшим в ловушках привычки к шутовству, надрыву или «страшному уединению» [Достоевский 1972–1990, 14: 276][270]. На самом деле противоречивые утверждения дьявола относительно его реальности указывают на его цель: свести самого Ивана к нулю, принудить его к волевой попытке самоуничтожения, то есть к самоубийству[271]. В пародии на благословение Зосимы черт признает следующее: «Но колебания, но беспокойство, но борьба веры и неверия — это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, что лучше повеситься. <…> Я тебя вожу между верой и безверием попеременно, и тут у меня своя цель» [Достоевский 1972–1990, 15: 80]. Задача черта состоит в том, чтобы направить Ивана по пути Иуды, по тому пути, который избрал Смердяков и который ведет к повешению как способу самоубийства.

Под конец своей тирады черт обрушивает на Ивана протоницшеанские идеи, которые ранее вдохновили Смердякова: «все позволено»; «но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом» [Достоевский 1972–1990, 15: 84][272]. Иван, который теперь стыдится своих слов, пытается заткнуть уши, яростно отказываясь признавать свою ответственность за сказанное и события, спровоцированные его словами: «Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю… <…> …вдруг схватил со стола стакан и с размаху пустил в оратора» [Достоевский 1972–1990, 15: 83–84]. Иван продолжает сопротивляться даже после прихода Алеши. Он цитирует увещевания дьявола отринуть совесть и стать Богом и настаивает: «Это он говорил, это он говорил!» [Достоевский 1972–1990, 15: 87].

Ранее в тот же день Алеша прошептал: «Убил отца не ты» [Достоевский 1972–1990, 15: 40] (курсив Достоевского). Но теперь он настаивает на том, чтобы Иван осознал, за что он несет ответственность: «„Не ты убил отца, не ты!“ — твердо повторил Алеша» [Достоевский 1972–1990, 15: 40] (курсив мой. — П. К.). Взятые вместе, обе эти фразы Алеши, содержащие «не ты», могут быть прочитаны как предложение Ивану признать и смиренно принять свою часть вины. Он должен воздержаться от одной из двух крайностей, на которые его толкает гордыня: взять всю вину на себя (форма гордости, отрицающая его позорное потворство и манипуляции со стороны Смердякова, истинного убийцы) или отвергнуть свою вину (как это сделал Августин, обратившись к манихейству). Ивану необходимо снять с себя ответственность за свои протоницшеанские идеи. Пастырское посредничество Алеши, в основе которого лежит инкарнационный реализм, помогает Ивану увидеть свою