Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых - Пол Контино

кулаком в плечо, так что тот откачнулся к стене» [Достоевский 1972–1990, 15: 51].

Однако после этой второй беседы Иван мучительно пытается понять степень своей вины. Катерине он

…вымолвил странный афоризм:

— Если б убил не Дмитрий, а Смердяков, то, конечно, я тогда с ним солидарен, ибо я подбивал его. Подбивал ли я его — еще не знаю. Но если только он убил, а не Дмитрий, то, конечно, убийца и я [Достоевский 1972–1990, 15: 54].

Опасаясь, что Иван окажется причастен к преступлению, Катя показывает любимому письмо, в котором Митя спьяну написал о своем намерении совершить убийство. Иван убежден в том, что Митя виновен [Достоевский 1972–1990, 15: 55]. Однако эта улика не приносит облегчения его «глубинному я», не избавляет его от острого чувства собственной вины: ему не дает покоя «некоторая незаживавшая в сердце его царапина», а именно вопрос о том, что в душе и он «такой же убийца» [Достоевский 1972–1990, 15: 56].

Убийца ли Иван? В одном из наиболее драматичных эпизодов романа Алеша однозначно заявляет ему, что он не убийца[254]. Когда Иван спросил Алешу, кто, по его мнению, убил Федора, Алеша «тихо и проникновенно проговорил»: «„Ты сам знаешь кто“» [Достоевский 1972–1990, 15: 39]. Когда Иван продолжает «свирепо» допрашивать его, Алеша отвечает:

— Я одно только знаю, — всё так же почти шепотом проговорил Алеша. — Убил отца не ты.

— «Не ты»! Что такое не ты? — остолбенел Иван.

— Не ты убил отца, не ты! — твердо повторил Алеша. <…> — Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать [Достоевский 1972–1990, 15: 40].

Ясно, что слова Алеши подаются как «проникновенные»: он говорит так, словно это «бессильно вырвалось у него» [Достоевский 1972–1990, 15: 39]. И его слова проникают в душу, но не так, чтобы быстро принести Ивану умиротворение и решимость. Услышав их, Иван реагирует «исступленно» [Достоевский 1972–1990, 15: 40] и «с холодною усмешкой» заявляет: «разрываю [с Алешей] и, кажется, навсегда» [Достоевский 1972–1990, 15: 40–41]. Слова Алеши вонзаются в совесть Ивана, словно шипы, поэтому он восстает против них и отвергает Алешу.

Алешины слова погружают Ивана в человеческий опыт самоанализа и различения истины от неистины: если он виновен не полностью, то должен определить меру своей вины. Слова Алеши авторитетны и верны: Иван не убивал Федора, это сделал Смердяков. Однако если Смердяков — убийца, то Иван должен взять на себя вину за их «разговор у ворот» и за беспечно сказанные им в присутствии Смердякова слова о том, что «все позволено» — за то, что Алеше неизвестно. Авторитет Алеши не может избавить Ивана от чувства вины за содеянное. Авторитет Алеши — это не ложный авторитет Великого инквизитора, который «разрешает» грешить своим «жалким детям» [Достоевский 1972–1990, 14: 236][255]. Однако слова Алеши помогут Ивану определить меру своей вины.

Как показала Алешина «иезуитская» поддержка решения Мити совершить побег, рассудительность учитывает реальность ситуации во всех ее деталях и соразмерно реагирует на нее. Иван, романтик и гордец, «очень любил оставаться совсем один» [Достоевский 1972–1990, 15: 41]. Он скорее предпочел бы придерживаться смелых, диалектических крайностей «или/или», чем разбираться в менее определенной области «и/и», в лежащей между ними серой зоне. Иван предпочел бы что-то вроде следующего:

«Или я невиновен и не имею отношения к этому безобразию, или я убийца». Но когда Иван говорит: «Я убийца», — он отделяет себя от других: он отказывается признать ответственность другого — своего сводного брата Смердякова, с которым он связан. Иван отвергает связи — особенно с таким ничтожным человеком, как его незаконнорожденный сводный брат, — и тем самым отвергает область неопределенности, ту туманную середину, к которой относятся наши запутанные связи с другими людьми[256]. Как позднее ему скажет черт, Иван стремится «стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире <…>. Где стану я, там сейчас же будет первое место…» [Достоевский 1972–1990, 15: 84]. Поэтому он предпочел бы быть виновным полностью, а не отчасти, чтобы не быть посредственностью[257]. Между тем принятие на себя ответственности за свои поступки необязательно предполагает полную ответственность: «Расписаться в собственном поступке не означает принять на себя всю вину или возложить на себя полный контроль над ним» [Morson, Emerson 1990: 69]. Подобный однозначный маневр отрицает реальность наших отношений с другими людьми. Поставить свою подпись означает определить свое место и принять на себя ответственность в системе наших отношений, однако не для того, чтобы найти для себя лазейку, но с целью честного определения круга наших обязательств. В этом и состоит прозаическая мудрость наставления Зосимы, согласно которому ответственность лежит на всех, «единолично каждый за всех людей и за всякого человека» [Достоевский 1972–1990, 14: 149] (курсив мой. — П. К.)[258] отвечает. Иваново «или/или» отказывается связывать личную ответственность с отношениями с другими людьми. Таким образом, Иван лишается возможности видеть вещи в истинном свете.

Еще один момент, касающийся романтического стремления Ивана взять всю вину на себя. Он знает, что на следующий день ему предстоит публично давать показания в суде. А в тех случаях, когда человек горд и обладает каким-никаким чувством собственного достоинства, он обычно заботится о том, как он выглядит в глазах других людей. Ивана очень беспокоит то, каким его «увидит» та публика, перед которой он предстанет. Его черт, воспринимаемый им как его двойник[259], делает точное наблюдение:

— Воистину ты злишься на меня за то, что я не явился тебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и блистая», с опаленными крыльями, а предстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетических чувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великому человеку мог войти такой пошлый черт? Нет, в тебе таки есть эта романтическая струйка… [Достоевский 1972–1990, 15: 81].

Обладая такой романтической струйкой, Иван скорее пойдет в суд и представится публике как дерзкий нигилист-отцеубийца, чем признает более «скромную» степень своей вины во всей ее неприглядности. Так, Смердяков[260] ошибочно предсказывает, что Иван не «пойдет показывать», но справедливо отмечает: «…почет тоже любите, потому что очень горды, <…>,