…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Изредка мы совершали прогулки. Взявшись за руки, блаженно бродили однажды по парку. Шли по бетонной дорожке – парк был расположен на территории бывшего “партейтагеленде”. Мы посмотрели на небо: над мертвым черным стадионом висели клочья зарева – разодранное в кровь небо.

В сумерках, под деревом, Наташа небрежно выронила из рук ключи от машины. Потом мы долго искали их в темной траве, жгли спички…

Нет, чувство неприкаянности не оставляло меня: можно ли, прожив жизнь, вернуться в юность, восстановить прервавшуюся навсегда связь времен? Можно ли повернуть реку жизни вспять, к своим истокам?..

Надвигалась глубокая осень, ветер швырял в спину охапки листьев. Брел по дорогам, кутаясь в дырявый плащ, старый вагант:

До чего ж мне, братцы, худо!

Скоро я уйду отсюда

и покину здешний мир,

что столь злобен, глуп и сир…

Потом осень сгорела, леса пожаров стали пепелищами, потом кидало нас на край отчаяния, с края отчаяния – на край надежды, бросало друг к другу, потом оттаскивало в разные стороны, сводило вновь.

28 декабря 1979 года дома, в Москве, я дописывал эту главу, не зная, не предвидя… Наташа сидела в столовой, наигрывала на пианино немецкие рождественские песни.

Я писал о том, как осенью мы поехали с ней в Форхгейм, в город, в котором она провела свое детство.

На окраине этого старинного, этого немецкого города, как бы отдельно от него, отстраненно, построили в сороковых годах двухэтажные казарменного типа дома – городок для “перемещенных лиц”.

За домами начинался пустырь, за пустырем простиралось поле, текла неширокая река Регниц. Каждый вечер мать Наташи через этот пустырь, через поле выходила к Регницу и длинной прибрежной тропинкой шла далеко, на бедную куриную ферму, которой ведал старик Михаил Гаврилович. Не вернулась она в ночь на 10 октября 1956 года.

Мы пошли к тому месту, где тогда обнаружили ее пальто: по тропке спустились к реке, сквозь густые заросли ивы. Был солнечный, очень теплый день. В воду вели мостки, из-под воды торчал большой замшелый камень – еще с тех пор. Темная вода несла щепу, листья… проплыл белый балетный лебедь. Мы сидели молча, взявшись за руки. Жарко пригревало солнце.

Потом Наташа повезла меня на кладбище, потом показала городской парк – уже вполне немецкий, откуда-то из иллюстраций к старинным немецким хрестоматиям, – где в гроте, на каменной скамье она впервые целовалась со своим одноклассником-гимназистом…

Потом предложила поехать поужинать в итальянский ресторан “Пиццерия-Палермо”.

Далее я написал о том, как молодая немка с русским лицом, сидя за рулем своего серого студенческого “рено”, гонит машину по ускользающей от меня ночной дороге.

“Читаю Гёте, и роятся мысли…”

Эти слова, вынесенные в заголовок, принадлежат Льву Толстому: он записал их 2 июля 1863 года в своем дневнике. Пожалуй, точнее не выразить состояния, которое испытывает человек, читая Гёте. Роятся мысли – о жизни, о бытии. У Томаса Манна (помимо его других статей о Гёте, помимо “Лотты в Веймаре”) есть “Фантазия о Гёте” – рой мыслей, набежавших от общения с огромным миром, именуемым Гёте. Нет, кажется, более мощного возбудителя мысли: в каждой строке не только “Фауста”, но и малозначительного, на первый взгляд, стихотворения “на случай”. Впрочем, сам Гёте считал, что стихотворение “на случай” есть – “первейший, истиннейший род поэзии”. Сердце его открывалось случаю – тому, что случается, происходит в мире ежеминутно, ежесекундно, регистрировало состояние меняющегося мира: в сменах он видел залог прочности…

Мир для него наполнен поэзией, он любого человека был готов признать своего рода поэтом, носителем некоего духовного начала, и говорил своему секретарю Эккерману: “Я все больше убеждаюсь в том, что поэзия есть общее достояние человечества и что повсюду во все времена ее носителем являются сотни и сотни людей…”

Гёте писал стихи всю жизнь, он начал с восьмилетнего возраста, а последние строки писал восьмидесятитрехлетним стариком, и даже умирая, уже не пером – пальцами по одеялу писал слева направо: строчки.

Он был великий прозаик, автор “Вертера”, “Вильгельма Майстера”; “Вертер” еще в молодости принес ему ошеломительную, мировую славу; он был великий драматург, автор “Геца фон Берлихингена”, “Эгмонта”, “Торквато Тассо”, он был ученый, автор научных сочинений, но более всего он выражал себя в стихе, в ритмах, ощущал себя “пленником строф” и главное, заветное свое творение – “Фауста” – написал также стихами. В “Фаусте” – перлы поэзии, многообразие форм; кажется, все поэтические поиски Гёте нашли там свое отражение.

Гёте был прежде всего поэтом, и это хорошо понимал наш Тургенев, он высказался об этом точно и честно. “Гёте, – писал он, – был поэт по преимуществу, поэт и больше ничего. В этом, по общему мнению, состоит все его величие и вся его слабость. Он был одарен всеобъемлющим созерцанием; все земное просто, легко и верно отражалось в душе его. С способностью увлекаться страстно, безумно, он соединял в себе дар постоянного наблюдения, самоневольного поэтического созерцания своей собственной страсти; с бесконечно разнообразной и восприимчивой фантазией – здравый смысл, верный художественный такт и стремление к единству. Он сам был весь целый, весь – как говорится – из одного куска, жизнь и поэзия не распадались у него на два отдельных мира: его жизнь была его поэзией, его поэзия была его жизнь”.

Эти замечательные слова многое объясняют. Что значат бесконечные любовные стихи Гёте, его любовные излияния, томления, как не формы поэтической исповеди, “поэтического созерцания своей собственной страсти” вплоть до глубокой старости? Гёте признавался: “Я сочинял и высказывал только то, что жило во мне, что жгло меня изнутри и требовало воплощения. Я сочинял любовные песни только тогда, когда я любил…” В биографиях Гёте имен женщин, которые вошли в его жизнь, больше, чем названий мест, с которыми связано его творчество. Менее всего это похоже на некий “донжуанский список”. Томас Манн справедливо писал: “Все эти Фредерики, Лотты, Минны и Марианны стали мраморными изваяниями, которые установлены в нишах собора, именуемого человечеством”. Он же писал о Зулейке из “Западно-восточного дивана” – прекрасной молодой замужней женщине Марианне фон Виллемер: Гёте был охвачен “поздней, поэтически нужной ему, во всяком случае, поэтически плодотворной страстью…” С Зулейкой, во имя Зулейки он постигал Восток – Гафиза, Фирдоуси, привел их силой воображения, вдохновения, страсти к себе, в Веймар,

ибо дружим мы с прекрасным,

а с уродливым враждуем…

Многие, наверно, читали этюд Стефана Цвейга