Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

я заснула на диване, несмотря на электрический свет. Вдруг он сел рядом со мной, я проснулась и взглянула на него. Он явно изменился в лице: следы духовного напряжения были столь отчетливо заметны, что совершенно поменяли его лицо. Один из последних его рассказов – «Нора» – был написан за одну ночь. Была зима; он начал ранним вечером и закончил ближе к утру[353].

Текст остался незавершенным, и поэтому Кафка не включил его в свой последний сборник «Голодарь», для которого он, вероятно, и предназначался.

Рассказчиком выступает животное из семейства кротовых; читатель быстро об этом забывает и вспоминает только в те моменты, когда упоминается, к примеру, удовольствие от пожирания сырого мяса. Повествователь рассказывает, как строил свою нору – подземный лабиринт, как он в нем живет, почему снабдил свою подземную систему ходами, тоннелями и залами и от кого он при этом защищается. Словно написанная по всем школьным правилам новелла, рассказ подводит читателя к поворотному моменту: появлению нескончаемого и почти невыносимого шипения, игнорировать которое невозможно. С этого момента меняется абсолютно все. И в этой кульминационной точке текст обрывается.

В этом рассказе мы имеем изумительный пример литературы о внутренних лабиринтах и внешних опасностях; о действиях, которые нужно предпринять, чтобы самоутвердиться в пугающем мире; и не в последнюю очередь – о писательстве.

Строительство и рытье как метафору писательства Кафка охотно использовал и прежде, а в этом рассказе, созданном незадолго до смерти, ей отводится главное место. Когда ему был 21 год, в письме Максу Броду он сказал: «Мы лезем куда-то, как кроты, и вот, совершенно черные, с бархатной шерсткой, вылезаем из своих осыпавшихся песчаных нор»[354]. В другом, более позднем письме Максу Броду сказано: «Я мечусь по кругу или окаменело сижу, как это делает отчаявшийся зверь в своей норе»[355]. Это письмо было написано во время семейного отпуска в Плане, и в нем он жалуется на адский шум, который поднимают дети. Здесь Кафка весьма иронически подтрунивает над собственной готовностью почувствовать себя окруженным враждебным миром и непременно закопаться в «нору».

В иной раз Кафка придает образу письма как строительства и рытья особенно чудну́ю форму:

Писательство мне не дается. Отсюда и план автобиографических изысканий. Не биография, а исследование и открытие наимельчайших составляющих. Из них я хочу построить себя, словно человек, который рядом со своим небезопасным домом хочет возвести еще один, на этот раз надежный и по возможности из материалов, с помощью которых был построен прежний. Ужасно, если в разгаре строительства его покидают силы, и теперь вместо ненадежного, но целого он остается с наполовину разрушенным и наполовину построенным домами, то есть ни с чем. За этим следует безумство, например казачий танец между двумя домами, во время которого казак каблуками вспахивает и отбрасывает землю и в конце концов вырывает себе могилу[356].

Этот текст предвосхищает рассказ «Нора», потому что и там подземное и безопасное жилище в конце концов превращается в могилу.

Метафорический ряд «Норы» чем-то напоминает «лисью нору, образованную бесконечными отражениями внутреннего [мира]», – образ, почерпнутый Кафкой из работы Кьеркегора «Понятие страха». У Кьеркегора сказано так: «Напрасно снабдил он свою лисью нору многочисленными выходами; в мгновение, когда его напуганная душа уже верит, будто видит проблеск дневного света, оказывается, что это еще один вход, и потому, гонимый отчаянием, он устремляется к другому выходу, и вновь оказывается перед входом, который уводит его обратно к самому себе»[357]. Эту запутанную игру, в которой искомый выход оказывается очередным входом, мы встречаем и в рассказе Кафки, а кроме того, здесь он заигрывает и с платоновским мифом о пещере, где под землей показывают обманчивые образы, а истина обретается наверху, под светом солнца.

Все это угадывается в рассказе, но решающую роль играет, пожалуй, следующая дневниковая заметка: «Моя жизнь – это медленье перед рождением». Это предложение, как мы видели, было центральным мотивом прихода в мир в романе «Замок», и оно же составляет подлинное значение предпоследнего рассказа «Нора». Рассказчик предпочитает остаться в норе, словно в материнской утробе, и обживается в ее проходах, кладовых, укромных уголках, местечках и площадках, которые можно понять как образ писательства. Поэтому, например, какой-нибудь искусно устроенный проход называется «венцом строительного искусства», а построенная самой первой часть лабиринта – «первенцем».

Поэтому мы можем, с одной стороны, понимать «Нору» конкретно, то есть как систему вырытых кротом туннелей, а с другой стороны, как метафору самопознания и самоутверждения и, наконец, как пластический образ писательства. Все эти смысловые уровни перетекают друг в друга.

Подразумевается, что причиной строительства стали враждебные условия жизни. Соответственно, первым делом дается описание обманного маневра: запутанная система ложных входов. Внешнего врага нужно ввести в заблуждение. Кроме внешнего, есть еще и внутренний враг – угроза, которая идет изнутри самого убежища.

И угрожают мне не только внешние враги. Есть они и в недрах земли. Я их еще никогда не видел, но о них повествуют легенды, и я твердо в них верю. Это существа, живущие внутри земли, но дать их описание не могут даже легенды. Сами жертвы едва могли разглядеть их; только они приблизятся, и ты услышишь, как скребутся крепкие когти прямо под тобой в земле, которая является их стихией, и ты уже погиб. Тут уж не спасет то, что ты в своем доме, ведь ты скорее в их доме. От них не спасет и другой выход, хотя он, вероятно, вообще не спасет, а погубит меня, но все-таки в нем моя надежда и без него я не смог бы жить.

Внутреннее, возведенное для защиты от опасностей внешнего мира, само превращается в западню. Внутреннее, которое нужно защищать, оказывается самой большой опасностью, и, пожалуй, именно поэтому герой о нем поначалу на некоторое время забывает. Все направлено на защиту от внешнего, как, например, первоначально построенные ложные туннели рядом с входом, называемые «первенцем» и, вероятно, намекающие на ранние, по-авангардистски амбициозные и герметичные рассказы Кафки. Эта «тонкостенная игрушка», как сказано далее, едва ли выстоит перед натиском противника. Можно прочитать это в том смысле, что автор, несмотря на все попытки сбить со следа, все равно может быть беспощадно идентифицирован.

И все-таки иногда и самому архитектору лабиринта претит теряться в его ходах: «Меня одновременно и сердит и трогает, что я иногда запутываюсь в собственном сооружении и оно как будто все еще силится доказать мне свое право на существование, хотя мой приговор давно уже