Кафка. Пишущий ради жизни - Рюдигер Сафрански

месте несобственного письма; но не иначе выглядел и его стол дома – место собственного письма. Сцена «распределения документов» ранним утром в «Господском дворе» выглядит как симпатичная юмореска, несанкционированным свидетелем которой становится землемер. Господа из Замка «слишком стеснительны, слишком ранимы», чтобы попадаться на глаза чужакам во время самого главного своего занятия; для них это настолько же интимный процесс, насколько для Кафки – писательство. Поэтому процесс распределения документов замирает, чиновники не осмеливаются выйти из своих комнат, пока К. находится в коридоре; документы скапливаются перед закрытыми дверями, некоторые внезапно распахиваются, и кто-то молниеносно затаскивает документы внутрь; помощники со своими тележками, на которых громоздятся документы, в танце перебегают от двери к двери, словно предлагающие себя девушки; в конце этого удивительного балета остается одна по недосмотру забытая «бумажка». «Вполне возможно, что это мой документ», – проносится в голове К.

С этой точки зрения Замок представляет собой писательскую мастерскую, в которой совершается зловещее волшебство. Здесь действуют чары идентифицирующей власти, которая отводит места, присваивает и утверждает идентичности. Затем все это отображается в актах, а эти последние образуют личные дела, которые ведутся на каждого.

В отличие от этого типа письма, писательство Кафки направленно. Оно – противодействующее заклинание. Для него оно свобода и подвижность и как таковое представляет собой «конструкцию, возведенную жаждой удовольствия»[339] – так сказано в письме Максу Броду.

Но что приносит Кафке удовольствие во время писательства? Ему нравится именно то, что в принудительных условиях социальной жизни оборачивается пыткой: собственная неопределенность, бесконечные возможности воображения, которые он может разворачивать, не будучи обязанным ограничивать их окончательностью принятого решения; он наслаждается собственной многозначностью, которая, впрочем, тут же становится источником тревоги, стоит ему очутиться в обстоятельствах социально принудительной однозначности. Во время писательства как «медления перед рождением» удовольствие приносит то мгновение, когда он еще не поддался внушению со стороны жизненно важных фикций вроде истины, блага и пользы. Все пока еще остается открытым, все еще зависит от тебя самого, все пока еще отдано на милость творческого озарения. Кроме того, это момент, который предшествует низвержению в идеологические и социальные «истины», которые рано или поздно призывает на помощь всякая нормальная жизнь. Это момент, когда человек еще не утратил способности изобрести все, потому что пока еще нет ничего обязательного – ничего такого, перед чем он был бы вынужден склониться.

Облегчение, которое дает поэтический взгляд на так называемые последние вопросы, порой приносит ему чувство эйфории: «Моя жизнь была слаще, чем у других»[340].

Само собой разумеется, что у Кафки счастье писателя сопровождается сильным чувством вины: «Я не жил, а только писал»[341].

Глава 13

Завещание. Лето 1923 года в Мюритце с Дорой Диамант. Почти счастлив. Попытки жить и любить в Берлине. «Нора». История в письмах для девочки из парка. Последний рассказ: «Певица Жозефина, или Мышиный народ». Конец.

В первую неделю сентября 1922 года Кафка прервал работу над «Замком». В это время он был еще в Плане – маленькой деревне на юге Богемии, где он вместе с семьей Оттлы жил в частном пансионе. Он вспоминает два проведенных здесь месяца – июнь и август – как хорошее время, в том числе и потому, что работа над романом шла удачно.

Но Оттла с семьей собирались уезжать. И хотя временами ему мешала семейная жизнь, их отъезд вызвал у него страх. Ему невыносимо оставаться наедине с собой в моменты, когда не получается углубиться в творчество, а теперь становилось понятно, что у него не получалось отыскать подходящую концовку для «Замка». Именно поэтому в конце августа у него случился нервный срыв, из-за которого он вообще не смог продолжать работу над романом. «Эту неделю, – пишет он Максу Броду 11 сентября 1922 года, – я провел не особенно весело (потому что историю о Замке пришлось отложить, по-видимому, навсегда…)».

В этом письме он прямо-таки педантично анализирует те страхи, которые его терзают. Он боится одиночества, но, поскольку одиночество для творчества необходимо и он к нему стремится, у него есть и страх за одиночество, то есть страх того, что его лишат одиночества. К этому добавляется страх перед страхом, из-за чего количество терзающих его страхов удваивается. При этом ему важно проводить различие между уединенным одиночеством, которое он ценит, и одиночеством среди людей, которое для него особенно мучительно, потому что сталкивает его с мнимой неприспособленностью к обыкновенному человеческому общению.

Чтобы не стать добычей всех гложущих его страхов, после отъезда Оттлы он не остался в Плане, как было запланировано изначально, а тоже уехал. Незаконченная рукопись «Замка» была отложена в сторону, а некоторое время спустя он передал ее Милене.

Тем временем он увольняется из Общества страхования и досрочно уходит на пенсию по собственной просьбе и по настоятельным советам врачей. Из-за приступов лихорадки и слабости он неделями лежит в кровати в доме родителей, а в ноябре 1922 года к этому добавляется воспаление легких.

В этих обстоятельствах 29 ноября 1922 года он излагает в письме Максу Броду завещание касательно своего писательского наследия:

Из всего написанного мною ценность представляют только книги «Приговор», «Кочегар», «Превращение», «В поселении осужденных», «Сельский врач» и рассказ «Голодарь» (пара экземпляров «Созерцания» пускай останется, я никого не хочу обременять их переработкой в макулатуру, однако ничто из этого сборника переиздаваться не должно). Когда я говорю, что эти 5 книг и рассказы ценны, я не хочу сказать, будто желаю их переиздания ради будущих поколений, как раз наоборот: если о них совсем позабудут, это будет соответствовать моему подлинному желанию. Раз уж они изданы, никому, кто захочет их получить, я не препятствую. Напротив, все остальное из написанного мною (опубликованное в журналах, в виде рукописей или писем) без исключения, что можно отыскать или по просьбе получить от моих адресатов[342], все это без исключения должно остаться непрочтенным (тебе же я все-таки не запрещаю заглянуть в них, хотя больше всего мне бы хотелось, чтобы ты этого не делал, а главное, чтобы этого не делал никто другой), все это без исключения должно быть сожжено, и именно тебя я прошу сделать это как можно скорее[343].

Позднее, уже после смерти Кафки, Макс Брод отыскал среди его бумаг распоряжение, написанное годом ранее, и оно полностью совпадает с вышеприведенным за исключением того факта, что в нем не упоминаются уже опубликованные работы.

Макс Брод полностью проигнорировал последнюю волю друга. В итоге будет опубликовано все